Потом стал оставаться в палате на
пять, десять, двадцать минут и так постепенно стал входить в доверие.
Конечно, доверие это было относительным, ибо Авега на вопросы не отвечал,
но зато очень внимательно слушал ответы на свои вопросы, заданные им,
когда он впервые увидел картины Константина Васильевна. И потому, когда
Русинов рассказывал ему о художнике, пациент вдохновлялся и волновался
одновременно. Раза два он возбужденно вскакивал, ходил какой-то натянутой,
ходульной походкой, враз потеряв свою величественность, и однажды в
каком-то азарте выкрикнул:
- Завидую! Над этим словом-страстью долго бились, пытаясь понять, чему и
почему он завидует. И решили, что Авега, возможно, когда-нибудь занимался
(как ни странно!) живописью и у него вдруг проснулась творческая зависть,
наподобие той, что была у Сальери к Моцарту. Открытки Авега расставил на
столе, как иконы, и подолгу, особенно когда оставался один, смотрел на них
и произносил слово "Валькирия". Русинову поручили выяснить хотя бы
примерно его род занятий в прошлом и даже составили хитроумный вопросник,
основанный на творчестве Васильева. Но тут случилось непредвиденное. Утром
Русинов застал Авегу в подавленном состоянии - и это тоже было
неожиданностью. Он только что "встретил солнце" перед окном, причем с
открыткой-автопортретом художника в руках, однако был безрадостным и даже
скорбным.
- Не успел,- вдруг сказал он.- Как жаль! Вчерашний день - последний день...
- Что ты не успел? - машинально спросил Русинов.
- Я слепну,- признался Авега.- И пути не вижу под ногами. Авеги больше
нет! А он ушел вчера... Завидую!
- Кто ушел? Куда? - примирительно спросил Русинов, внутренне напрягаясь.
Авега показал автопортрет Васильева:
- Ушел в последний путь... Я мог его увидеть! Да не успел, слепец...
- Он жив! - заверил Русинов.- Если хочешь увидеть, я разыщу его и приглашу
к тебе.
Пациент ослаб, помотал головой и замкнулся не только на этот день, а на
несколько месяцев, словно в одиночестве растратил все накопленные слова.
Этот короткий и осмысленный диалог был самым долгим за все пребывание
Авеги в неволе.
В тот же день Русинов сел на телефон и через Союз художников стал выяснять
адрес Константина Васильева. И услышал невероятное: полюбившийся Авеге
художник погиб вчера вечером.
На консилиуме решено было временно оставить скорбящего Авегу в покое и за
это время разработать план и подготовиться к дальнейшим действиям. Его
прорицание смерти, а точнее, знание об этой смерти без всякой информации
извне заставляло искать совершенно новое к нему отношение. Русинов же
отправился к Васильеву на квартиру, однако на похороны не успел, зато смог
посмотреть все его полотна, к счастью, хранящиеся дома. Он переписал
названия картин и засел в библиотеке, чтобы добыть исчерпывающую
информацию о всех образах, легендах и загадочных фигурах, изображенных на
полотнах Васильева. От картин, основанных на древнерусском и арийском
эпосах и легендах, он пришел к ведической индийской литературе и,
коснувшись санскритского языка, вдруг ощутил, что ему самому стало
"горячо". Он понял, что близок к какому-то открытию, связанному с
личностью Авеги, однако подчинялся лишь интуиции - знаний катастрофически
не хватало. Тогда он отправился на кафедру индийской филологии Института
стран Азии и Африки при МГУ, где познакомился с преподавателем Кочергиной,
очень приятной и простой женщиной. Они сначала вместе посидели над
открытками - картинами Васильева, и Кочергина как-то очень доходчиво и
элементарно разложила ему значение всех образов и символов и сама при этом
удивилась, насколько глубоко, точно и неожиданно ярко художник чувствовал
свое древнее прошлое.