Прошло лет пять, и мы с этим задирой катались на лыжах по снегам, топтали его и приминали, вздыбленный дворницкими лопатами снег. А когда пришла весна, я не заметила, и снова вышла на лыжах. А Сережа не пришел, но мы встретились в школе. Тогда мы на природоведении вместе отметили «солнце» в предназначенной для этого графе.
Детство накладывает на человека свой отпечаток, на всю жизнь, поэтому я так привязана своими мыслями к ощущениям, полученным в детском возрасте. Меня в детстве всегда мучили отношения между родителями, их вечные споры о том, что «для ребенка лучше». Сначала было страшно, что если я убегу из дома от их неразберих, то меня «схватят и украдут цыгане», как мне сказала бабушка Елизавета Орефьевна, хотя на самом деле это бабушка хотела меня припугнуть, а ей сказали мои родители, что пугать волком нельзя. Тогда она стала пугать меня цыганами, но никогда цыгане не крали никаких детей, – у них своих детей полно, зачем еще им чужие дети?.. Я представляла свою жизнь в цыганском таборе, шапку для собирания денег с прохожих, цирк и пляски с медведями и бубнами. Жалко было маму, потом папу, их обоих вместе, дядю Толю – он же тоже переживал бы, если бы я убежала из дома. Но я убегала всегда в детстве, и не потому что мне вовсе хотелось от родных убежать, – меня просто интересовало всё вокруг больше, чем сухари в батарее, которые сушила бабушка для птиц, бархатная скатерть бабани, – в миру бабы Ани, матери мамы, – вопли соседской девочки Оли Смирновой, которые меня шокировали своей отчетливостью. Через стенку интонации всех соседских разговоров были колоратурны, и не могли оставаться вне детского внимания.
Когда я подросла, то меня еще больше стала волновать жизнь моих родителей, а также исключительно все вопросы их бытия. От бесед папы с его родителями о справедливости в распределении денег между ним и его братом, здоровья и нравственности до его объяснений о происхождении чудовищных звуков за стеной, которые мешали моим занятиям рисованием, кукольным домиком, который я склеивала из спичечных коробок, английским языком, чтением, а потом и музыкой, и просто даже простому человеческому ночному сну.
Однажды, выйдя из спальни из-за ночных воплей за соседской стенкой, я попросила вежливо родителей:
– Отрежьте мне, пожалуйста, мои уши. Они мешают мне спать.
– Да ты будешь Ван Гогом, Аленка! – пошутил папа, переглянувшись с мамой.
У моего папы был абсолютный музыкальный слух, у меня – сначала относительный, потом он еще развился, но я и до того слышала через стенку всё, абсолютно всё.
Отношения моих родственников к ночным бдениям соседей над пришествием главы семьи в дом в несоответствующем виде формировало и мое отношение к ним и жалость к вечно плачущей Оле Смирновой, так что и я через стенку начинала тихо подвывать ей, понимая, как нелегко маленьким получить спокойную жизнь для фантазий, рисования, развития и игры.
Родителей вспоминают с жалостью, выяснив для себя их просчеты и поняв, кто и в чём был не прав. Чаще всего виновными остаются деньги, реже – ты сам. Но и во втором случае ты примиряешь себя с обстоятельствами, понимая, что ни к чему ворошить отпылавший огонь, его угли. Искры темного пламени в тебе не вызовут радости, а боли утрат и разочарований не нужны как данность, ибо когда данность предполагает ее потребителя, то становятся бесполезны все возвращения: нет ни возможности исправления ошибок, ни оценщиков качества воспроизведения твоей мудрости.
Лучшая в мире звезда – та, что увидена в отыгравшем костре, и возведена до небесного уровня, чтобы не отрывать ее среди углей юности.
В советском прошлом нашей страны у каждого была возможность оценить свою надежную свободу со свободой мнимой. Настоящая свобода пугала своей неотразимостью в зеркале современности. Правила и догмы составляли значимую часть действительности. Свободой пугали, обнажая ее неблагополучные стороны и отбивая желание ее иметь. Так, дети вырастали, имея перед собой лекало судьбы своих родителей, и всю жизнь исправляли своей судьбой их недочеты.
Видя перед собой изнанку бедности, многие стремились к богатству, а наткнувшись на острые шипы финансового благополучия, либо в корне изменяли свою жизнь, никогда не возвращаясь в прошлое. Либо мастерски исправляя свои свежие ошибки, пользовались приобретенным опытом как панацеей от бед, ликвидируя зажированность пространства и оглупление мира вокруг себя, наглухо закрывающие двери в свет ощущений радости.
В детстве я не понимала всей трагедии жизни моего отца, когда ему надо было то же, что и мне: письменный стол, уединение и нормальное питание. А еще дружеское общение с его интеллигентными друзьями, где папа был центром внимания с его культурной программой: это были беседы о литературе, театре, культуре, иностранных языках. Мой слух ловил всё интересное: имя Мейерхольда, Марины Цветаевой, Александра Солженицына, – и это в 70—х годах прошедшего столетия, когда такого широкого доступа к книгам не было, и томик Цветаевой однажды попал к нам в дом из библиотеки ДК ГАЗ под строжайшим секретом и строго на неделю. Но папе добраться до стихов Марины Цветаевой, всеблагой, можно было только через мое понимание, что читать книги для взрослых детям нельзя, а этого понимания-то как раз и не было. Так наперегонки с папой в 11 – 12 лет я прочла, выписывая в отдельную тайную тетрадь особенно понравившиеся мне стихи Марины Цветаевой, которую боготворила, как мифы Древней Греции, которые тогда в школьном обучении еще не присутствовали, и роман «Голова профессора Доуэля», письма Владимира Леви, романы Стефана Цвейга.
Позднее, когда мои воспоминания детства улеглись и начали вытесняться новыми ощущениями жизни, я придумала себе лирическую героиню, девочку-школьницу, ее жизнь, полную тайн, жизнь ее родителей, в некоторых моментах, схожую с жизнью моих родителей, особенно во фрагментах военного детства. Я написала однажды на новом листе открытой своей творческой тетради, думая, что все эти писания останутся никем не замеченными и умрут вместе с пухлыми стопками обычных школьных тетрадей и старых дневников:
Жизнь моего отца – это растянувшееся харакири.
Дальше нужна была интрига, и она возникла неожиданно. Родной брат моего отца и его жена были студентами-медиками, и я подслушивала, когда они готовились к лекциям. Тут-то и возникла интрига.
Папа отдал себя резать врачам, а мать «отрубила» ему голову транквилизаторами, чтоб не мешал ей делать свои дела. Именно так японские самураи совершают харакири: сначала вспарывают себе живот, потом помощник, специально ожидающий по традициям обряда, отрубает самураю голову. И всё из-за недостатка денег… Папа после операции, – у него был перетонит, – нуждался в хорошем питании, а мама настолько устала от всей беготни по больницам, что ничего, кроме привычных щей и макарон, предложить не могла, тогда врачи посоветовали ей усилить дозы транквилизаторов для уменьшения интереса к питанию, – оказалось, что к жизни вообще. На самом деле не в питании было дело, а в недостатке денег на него. Родственники мамы ездили заграницу за духами и всяким дефицитом, а у мамы никогда не было денег на их дорогие безделушки, и мама чувствовала себя неловко перед богатеями и их упреками, что они везли через закрытую в СССР границу разные прибамбасы, а она ничего не может купить даже дешевле, чем это стоит, даже без стоимости дороги «туда». Им же мало было скандала от папы с объяснениями о том, что он свою семью строит на серьезной основе и стремлении вырастить из дочери человека, а не куклу для игральщиков, делающих из семьи посмешище с гуляньями «в антрактах любви».