Но маленький и не думал ждать, пока эти вечные несколько часов пройдут. Ему очень не понравился стимулянт. Мама стояла на коленях на полу, мама корчилась от боли, мама кричала, но в ординаторской на её крики отзывались только весёлым и равнодушным к её боли смехом да звоном рюмок. Маленький подождал ещё немного вечности, выгадал удобный момент, пока мама находилась невысоко от пола, и выскочил из неё. И всё-таки он был слишком маленьким, тем более выскочил головой вперед, поэтому сразу ударился о холодный, каменный, не чищенный с утра пол. Ударился и впервые закричал так, что стало слышно всем. Первый вздох не удался, он пришелся как раз на момент удара, и стал очень болезненным. И сразу же появились первые слёзки, слезки чуждости и испуга, к которым тут же подплыли капельки боли. Так маленький появился и превратился в Матвейку. Мама тоже кричала и плакала, звала на помощь медиков и плакала от боли за себя и за Матвейку. И вместе они докричались, наконец, до того веселья.
Матвейка оказался сильным маленьким человеком. После таких тяжёлых родов ему пришлось два дня лежать в барокамере без материнского молока на одной глюкозе. В последующие дни каждые несколько минут его крохотные ручки вздрагивали, поднимались вверх и медленно опускались, словно в его таких же крохотных, почти несуществующих снах из раза в раз повторялось то падение, и он пытался хоть как-то смягчить удар о пол своими ручками. Но он достойно все пережил. Теперь он мой игрушечный близнец…
Вы верите в гороскоп? И я нет, но я верю Экзюпери. Я читал его Матвейке, когда тот еще спал в животе у мамы. Я знал, что Экзюпери знает толк в этой жизни, и Матвейку, может быть, научит. «У каждого человека свои звёзды. Одним – тем, кто странствует, – они указывают путь. Для других это просто маленькие огоньки. Для учёных они – как задача, которую надо решать. Но у тебя будут звёзды, каких нет ни у кого. Только у тебя будут звёзды, которые умеют смеяться!». Смейся, Матвейка, вместе с этими звёздами, но никогда не торопись жить и не пускай в свою жизнь никакие стимулянты. Никогда! Помни, Матвейка – всему своё время…
2011 г.Нарисованные стихи
Когда я после дневной суматохи ворвался из зимы в детский сад, Матвейка был увлечён поездкой в далёкие края на большом самодельном паровозике из мягких кубиков, лишённом колес, рельсов и прочей динамики. Губами Матвейка озвучивал движение. Звуком выходил не паровозик, а старый советский тарахтящий автомобиль, но главное, что паровозик вез Матвейку, и не важно, с каким звуком, и не важно, в какие края. Важно, что паровозик куда-то ЕХАЛ. Даже не куда-то, а просто ЕХАЛ под управлением машиниста Матвейки.
Увидев меня в открытую дверь, он остановил паровоз, поставил его на место, крикнул обычное «Папа!» как радостное приветствие, и сразу подбежал к вещевой кабинке, достав оттуда листок бумаги.
– Папа, я нарисовал стихи.
– Нарисовал? Правда?
– Да. Про зонтики.
– Молодец, Матвейка! Красивые, наверное, стихи!
– Да. И ещё про верблюда. Про маленького верблюда. С горбами.
– А сколько у верблюда горбов?
– Четыре. Мне мама привезёт верблюда. Сегодня приедет и привезёт.
Мама уже три дня как была на учебе в другом городе, и Матвейка скучал. По телефону он попросил привезти верблюда. Приехать мама должна была не сегодня и даже не завтра, но для маленького человека, кроме этих двух дней, да вдобавок «вчера», никаких временных периодов больше не существовало, и «сегодня» было самым приятным из них, лучше него только «сейчас». Я взглянул на листок. Стихи были разноцветными и абстрактными. То есть вообще непонятными. Нарисованная карандашами совокупность штрихов. Непонятными потому, что Матвейка ещё не знал общепринятых взрослых букв и образов. Хотя лучше сказать, что это мы, взрослые, пока не удосужились постигнуть детский язык, считая его обычным лепетом и каракулями. Стихи были непонятными, но определённо красивыми. Яркими.
– Теперь листок надо повесить на стену, – сказал я.
– Да, – Матвейка подумал и добавил: – Я тебе его подарю, папа, и ты повесишь на стену. Вот так, – он показал, где у этих стихов верх, то есть начало. А затем рассказал, как он их рисовал. – Сначала рисуем так, потом поворачиваем, – он повернул листок на 90 градусов, – и рисуем так, потом опять поворачиваем и рисуем и опять поворачиваем.
Наверное, в этих стихах было четыре четверостишия. Во всяком случае, при мне Матвейка повернул листок четыре раза, поэтому я и подумал, что четверостиший всего четыре. Хотя нет, не четверостиший – просто стиший, я ведь не знал, сколько строчек в каждом стишии, может, даже одна. Я все-таки попытался их прочитать, и особенно мне приглянулось и понравилось третье стишие. Оно было желтым и большим по сравнению с остальными. В нём чувствовалась самая главная мысль, которую хотел сказать Матвейка. В этом стишии, наверное, жил тот самый волшебный жёлтый верблюд с четырьмя горбами или кто-то прятался под жёлтыми зонтиками. А скорее всего, там Матвейка объяснял, почему зонтики и четырёхгорбый верблюд оказались в одном стихотворении.
Конечно, я – не понимающий давно ушедшего детства, лысый и бородатый дядька – до конца так и не смог проникнуть вглубь стиха. Мешали разные взрослые мысли. К примеру, я сомневался, действительно ли в этом стихотворении у верблюда четыре горба, я ведь помнил, что любимый Матвейкин ответ на вопрос «Сколько?» – это «Четыре». Но волшебство нарисованных стихов очаровывало и без проникновения в содержание. Стихи теперь висят на стене. Матвей мне их подарил. А может, и посвятил. Папе или маме. А я просто не увидел в зонтике и верблюде намека на папу или маму.
Кстати, надо их подписать. «Художник»… Нет… «Поэт»… Опять нет… Лучше «Поэтический художник Матвей Ленский, 3 года. «Стихи про зонтики и четырёхгорбого верблюда». Чтобы взрослым было понятнее.
Воскресенье
– Папа, а у меня сегодня воскресенье! Я буду смотреть мультики.
– Точно? А у всех сегодня пятница.
– Нет, у меня воскресенье.
– А завтра у тебя что?
– Тоже воскресенье.
– А не суббота?
– Нет, воскресенье.
– А послезавтра тоже воскресенье?
– Да, тоже воскресенье.
– Счастливый ты человек, Матвейка. У тебя целых три воскресенья в неделю.
– Да… – многозначительно ответил Матвейка, чуть подумав.
2012 г.Бабочки
Пять утра. Я набираю на компьютере очередной низкокачественный шедевр из двух абзацев. Пружинистые кнопки клавиатуры шумно вдавливаются, касаются микросхемы и сразу же выпрыгивают обратно. Шум от нее способен разбудить кого угодно в утренней тишине и уступает разве что струйке воды, скользящей по раковине из неисправного крана.
Юля спит рядом на диване. Кажется, крепко, несмотря на шум. Но неожиданно она приподнимается и садится, обволакивая спину одеялом.
Произносит:
– Бабочки…
– Что? – недоумеваю я.
– Твои бабочки…
– Мои бабочки?
– Твои бабочки. Синенькие. Крылышками шелестят.
Я не вмешиваюсь. Молчу. Жду продолжения.
– Синенькие бабочки шелестят крылышками. Оборвать бы бабочкам эти крылышки…
Приговор произнесен. Юля ложится, отворачивается и затихает. Шум кнопок действительно начинает походить в тишине на целый рой бабочек. Продолжая «шелестеть крылышками», я стараюсь все-таки «летать» потише.
Но через пару минут Юля опять просыпается:
– Сережа, ты еще не спишь?
– Нет.
– Сколько времени?
– Пять утра.
– О Боже, ты что завтра будешь делать?
– Ничего, нормально. Высплюсь. Как бабочки?
– Какие бабочки?
– Ну которые шелестят крылышками? Синенькие?
– Ну придумал тоже бабочек каких-то, зима на дворе, иди спать…
И монолог про бабочек остается только в моей памяти, а та Юля, которая единственная видела этих прекрасных, но уж очень назойливых созданий, вряд ли вернется и расскажет поподробней. А картина наверняка была волшебная и красивая, если не хотеть спать.