– А можно мы будем называть вас доктор Дим? – она дружески улыбнулась.
– Доктор Дим? – я посмотрел на Хельгу и сделал паузу, – Конечно.
Дим. Просто и на европейский манер, да еще доктор. Мне понравилось, хотя никаким доктором я еще не был.
После неудавшейся попытки свести обращение ко мне до снисходительного, Билл несколько раз провоцировал меня двусмысленными вопросами, которые должны были показать всем мою некомпетентность в некоторых деталях, косвенно связанных с моей научной темой. И, правда, я знал не все, о чем он спрашивал. Но тут меня выручало житейское остроумие, прижившееся во мне еще до научной карьеры, и я разворачивал его вопросы против него самого, заставляя всю группу смеяться.
– Дим, вы не торопитесь?
Она окликнула меня, когда я уже вышел из университета на улицу.
– Нет, – остановился я. Мне льстил ее интерес.
– Тогда хотите, я скажу, что думаю о ваших лекциях?
– Конечно, – согласился я, надеясь, что ее комплименты не будут слишком приторными.
– Ваши лекции профессиональны, но очень скучны, – выдохнула она.
В моем лице, наверное, что-то переменилось, потому что она добавила:
– Вы же не обижаетесь на правду? – и, не дожидаясь моего ответа, продолжила, – создается впечатление, что вы хорошо знаете, о чем говорите, но вам уже скучно. Ваши мысли уже где-то дальше, поэтому произнесенные слова эмоционально пусты и не трогают. А я слышала, что русские часто побеждают как раз за счет своих эмоций. Хотя я плохо знаю русских, – она, наконец, замолчала.
Обвинить меня в мелких эмоциях мог только тот, кто меня совсем не знал. Но она была права: то, о чем я говорил на своих занятиях, я давно пережил. Я нервно мотнул головой в сторону и заметил куривших на крыльце университета Билла и двух его приятелей.
– Вы все-таки обиделись, – выражение ее лица намекнуло на извинения, и тут же сделалось неуловимо хитрым: – Но вы ведь сами попросили высказать мнение о своих лекциях.
Я совершенно не помнил, чтобы просил ее высказываться о моих занятиях, но мое затянувшееся молчание, наверное, только усиливало ее впечатление о моей эмоциональной тупости. И тогда я сказал:
– Я на правду стараюсь не обижаться. Это Билл пусть обижается, что ты с ним больше не спишь…
Ее глаза отшатнулись от меня в глубину:
– Откуда ты знаешь!?
– Не важно. Главное, не задохнись сейчас в своих эмоциях, потому что он с большим интересом смотрит на нас.
Она резко обернулась. Трое парней сделали безразличные лица и о чем-то заговорили.
– Молодец! – продолжал я разрушать миф о своей тусклой эмоциональности, – ты только что крикнула ему: Эй, а мы говорим о тебе!
Теперь она стояла передо мной растерянная, с проступившим откуда-то из глубины детским беззащитным лицом. Я чувствовал: еще мгновение, она повернется и уйдет. И тогда я взял ее за руку и повел по улице. Мы свернули в какой-то переулок, где нас уже не могли видеть любопытные студенты, прошли мимо антикварной лавки, книжного магазина, ресторана и я отпустил ее пальцы. Но она не отстранилась, взяла меня под руку и пошла рядом. Наши отношения словно повзрослели за эти двести метров, которые мы прошагали вместе.
– А знаешь, куда мы идем? – спросил я.
– Куда?
– Ты будешь показывать мне свой город, город в котором ты прогуливала школу, пила пиво втайне от родителей, впервые поцеловалась… Да?
– Да. Только где целовалась, не покажу.
– Почему это?
– Потому, что первый раз это было в Пассау, на экскурсии.
– Можно подумать в Нюрнберге ты не целовалась.
– Ну, ты же говорил про первый раз. Давай тогда, – она оживилась, – я не просто покажу, а мы попробуем пережить все еще раз?
– Договорились.
Теперь она вела меня по каким-то улицам и, не стесняясь, рассказывала о себе. Ее отец умер, когда ей было всего десять лет и счастливое детство, в котором они втроем с мамой путешествовали по разным городам, ездили отдыхать на море, где она была любимой папиной дочкой, оборвалось. Похоронив отца, мать очень изменилась: вытеснила из своей жизни его родственников и друзей, а потом в доме стали появляться чужие женщины…