– Я имею в виду кого‑нибудь, кто оценит веселье необычного свойства.
– Я знаю тех, кто еще не утратил способность смеяться.
– Я ее не утратил. – Он хохотнул как бы в подтверждение сказанного.
– Вероятно, – отозвалась она серьезно.
– Не могли бы они навестить меня для необычных увеселений?
– Сколько их потребуется?
– Ну, думаю, для веселья подходит число «три». Это возможно?
– Может, заглянете ко мне и объясните поподробнее, что, собственно…
– Нет, сейчас мне это было бы некстати.
– Знаете, меня несколько беспокоит…
– О, волноваться не стоит. Тема – чисто гастрономическая. Что в наши дни по части удовольствия может сравниться с едой?
– Я подумаю, что можно сделать.
– Спасибо, Эва. Ценю твою предупредительность.
Повесив трубку, она поспешила к задней двери. На запорошенной снегом дорожке стоял невысокий, скромного вида человек, которого она и ожидала увидеть. Она пригласила его войти. Он стряхнул снег со шляпы и потопал, чтобы не наследить. Они прошли в кабинет. Эва вытащила провод из розетки.
– Выпьете, герр Кауфман?
– Если только чаю.
– У меня кофе.
– Спасибо, не надо.
– Чем могу быть полезна?
– Не приютите ли у себя двух гостей?
– Я же говорила…
– Знаю, но случай экстренный.
– Только не здесь.
– Хорошо.
– Надолго?
– На три дня.
– Мне, может быть, придется уехать, – сказала она наобум, вспомнив телефонный разговор.
– Они могут остаться одни.
– Я вам уже говорила, что это будет… что это было бы…
– Я знаю. – Он сложил руки на коленях. – Но тут обстоятельства совершенно особые.
– Разве они не всегда особые?
– Наверно, вы правы.
Она зажгла папиросу, затянулась и выпустила дым.
– Когда они прибудут?
Заксенхаузен был расположен к северо‑западу от Берлина в Ораниенберге и находился в старых казармах СС, переделанных в концлагерь. Фельзену это место было известно лишь потому, что он когда‑то взял оттуда трех заключенных – одного политического и двух евреев, – чтобы подметать в цехах. Заключенных выпустили в 1936 году, как раз перед Олимпиадой. Им не было нужды рассказывать об условиях содержания в лагере – об этом красноречиво свидетельствовала их истощенность: каждый потерял минимум пятнадцать килограммов.
Ехать из Берлина по заснеженной дороге было трудно. Фургон буксовал, скользил, его кидало от обочины к обочине.
Когда они прибыли, он услышал скрип открываемых ворот, за которым последовали громоподобные удары по кузову. От этого Фельзен окончательно пал духом. Затем все стихло – слышался лишь скрип колес по насту. Фургон остановился. Завывал ветер. Водитель кашлял в кабине. Дверцы отворились.
Фельзен поднялся. Руки у него были липкими от свежей крови на дне фургона. Сделав несколько неверных шагов, он пробрался к выходу. Снаружи раскинулось белое поле, которое прорезали лишь две колеи, оставленные их фургоном. Метрах в двухстах – точно определить расстояние было трудно из‑за слепящей белизны снега – виднелись какие‑то строения и деревья.
Фургон уехал, оставив его в глубоком, по щиколотку, снегу. Дверцы на ходу открылись и закрылись; он схватился за голову, испуганный внезапным грохотом. У края ровного заснеженного поля он заметил стоявшего в непринужденной позе человека. Фельзен упал лицом в снег и зажмурился. Серая, расплывчатая фигура не шевелилась.