Михайлов вышел. Серый конь Панчуковского быстро домчал его
в Новую Диканьку.
— Ну что? — спросил Панчуковский, с газетой и с сигарой лежа на постели.— Я вас поджидал! И он протянул ему небрежно руку.
— Дал поп, да за то и проценты взял, по три на один месяц...
Полковник громко расхохотался на весь дом.
— Ну, так я и знал! Ай да попик! Современный! Это уж, извините, он тоже не отсталый человек; и, я думаю, книгами хвастал, а?
— Хвастал,— робко сказал Михайлов.
Захохотал еще громче прежнего полковник, и от его смеха огласились все комнаты пустого холостого дома.
Поговорили еще. Маятник одиноко стукал где-то из нижних комнат.
— Итак, покорнейше вас благодарю, Владимир Алексеевич, за ручательство.
— Не стоит благодарности. Что за пустяки! Ну-с, а насчет нашей красавицы?
— Да! — сказал студент, вертя фуражку,— вы поручили узнать насчет той сироты?
— Ну, что же-с?
— Она дочь убитого беглого.
— Беглого! А! Значит, она отцу Павладию принадлежит так же, как и моему, положим, Абдулке...
Студент рассказал подробно историю убийства ее отца.
— Ее взял священник, когда отца ее зарезали, и с тех пор она у него в услужении. Он ее грамоте стал учить два года назад; читать и писать
выучил и очень любит.
Панчуковский зевнул.
— Он, должно быть, задумал выгоднее выдать ее замуж, выкуп взять...
— Девочка прехорошенькая! — твердил студент с чувством,— просто прелесть! Я редко встречал такие лица и строгие и соблазнительно-увлекающие!
Полная, пышная, здоровая... Знаете, этот бьющий в глаза пыл здоровья... Знаете...
— Человек, лошадь барину! — крикнул Панчуковский с постели.— Вы когда же опять у меня будете?
— Когда деньги привезу отдавать.
«Жди теперь тебя!» — подумал полковник и любезно простился с гостем.
Студент опять поскакал по стемневшей степи. Близилось утро. Было уже перед рассветом.
Между тем как студент еще выходил от священника, с ним на пороге впотьмах столкнулся какой-то человек, не то мещанин, не то рядчик из города,
статный малый, с узлом в руках, который он, очевидно, нес к священнику. Когда отец Павладий проводил гостя и, не затворяя за собою двери, вошел
и остановился в освещенной еще по-парадному комнате, пришедший с узлом ступил из сеней в приемную.
— А! Левенчук! откуда бог несет? Что это?
Пришедший поклонился в пояс.
— Это, батюшка, уж примите; это вам свежая рыба с тони да часть дичинки: сам стрелял.
— Спасибо, спасибо; Оксана, возьми! — крикнул священник в сени.— Я это люблю, спасибо!
Но Оксана не явилась. Левенчук помолчал и опять поклонился.
— Батюшка!
— Что тебе?
— Как же насчет того-с?
— Чего?
— Да насчет обещания вашего?
— Какого?
— А про Оксану...
Отец Павладий отошел и выставился из комнаты в окно, в которое еще громче неслось пение соловьев.
— Видишь ли, брат,— сказал он, не оглядываясь,— ты человек добрый, и я тебя узнал, да ты беглый, значит — ничто. Ну, как тебе поверить душу
человеческую? Ты беспаспортный, бродяга, ведь так?
— Так.