Да, жизнь без любви – не-жизнь. Без нее весь мир – клетка. Потому что это не Бог, не дьявол, а сила самой жизни то защищает и укрывает нас, то бесстрастно втаптывает в землю. Жизнь, разумеется, заинтересована в своем продолжении. И, если хотите, в действительности любовь – это встроенный в подкорку биологический механизм одурманивания себя, который имеет единственную цель: продолжение рода-племени человеческого.
Но когда мы излечиваемся от любви к жизни, мы начинаем любить смерть.
Ольга пакует два чемодана: большой и очень большой. Раз в два года совкубинкам разрешается съездить домой; те месяцы, что моя землячка проведет в нашем родном городе, я буду сторожем ее квартиры на втором этаже нового здания в Абель Сантамария – вот и нашла себе работу, доходяга! В большом чемодане – вещи Ольги и подарки родным, моя хозяйка плюхается на него с размаху своими сорока пятью кэгэ (в тридцать восемь-то лет), – уф, еле закрыла. Собираюсь произвести аналогичный трюк с другим чемоданом, но дикий, нечеловеческий визг Ольги опережает меня:
– Не сади-и-и-ись!!!
Тьфу, тьфу, тьфу, ну разве так можно, до инфаркта доведешь! Что у тебя там – взрывчатка? Листовки кубинского Сопротивления? Ольга приподнимает крышку: чрево чемодана доверху заполнено ярко-красными коробочками – сотнями коробочек. Осторожно (черт его знает, что там) беру одну в руки; незамысловатая надпись игриво сообщает: “CONDOM”.
– Ну что еще из этой долбаной страны на продажу повезешь?
Ольга аккуратно закрывает чемодан, затягивает на нем ремни.
– Утром была в университете, – сообщает она. – У нас на подготовительном факультете забастовка: студенты выбрасывают из окон сумки, учебники. Потому что подфак, где они уже год проходят усиленный курс русского языка, – за-кры-ва-ется! Да, да! Кубинцы не поедут больше учиться в СССР.
Вот это новость! Значит, мы – последние ласточки, залетевшие в этот жаркий край! Больше яркие мулаты не будут привозить из Беларуси глупышек-невест!
– Неужели Кубе больше не нужны специалисты?
– Еще как нужны. Но здешнее руководство боится промывки мозгов. И не без причины: те, кто побывал да хотя бы у нас в Минске, начинают думать по-другому. На факультет сегодня явилась дама из министерства образования: мол, в СССР вам грозит опасность, там бастуют, стреляют. Поднялся один из ребят-интернационалистов, мы их жалеем, тянем, даже если туповаты, чтоб в Союзе подкормить, – встал и говорит: «А когда вы нас в Анголу посылали, вы не говорили об опасности. Я ничего не боюсь, я спал под пулями, трупы друзей в Гавану отправлял».
…Отшумел, отшелестел ливень, и свет в Абель Сантамария погас: еще одна загадка де-ла революсьон. Горы Сьерра-Маэстра на горизонте кажутся пейзажем импрессиониста; во влажной дымке мерцают отдаленные огни Сантьяго. Бронзовый Дон-Кихот держит на острие копья уже целый стеариновый сталактит, а Ольга все курит и рассказывает…
История Ольги, рассказанная в Абель Сантамария, когда погас свет
Правду написал один заезжий журналист: наши девчата бегут сюда от серых будней. Да, хуже всего была именно серость. Мать всю жизнь за копейки хребет ломала на деревообрабатывающем комбинате, отец умер рано – от водки. Спился и брат, сел в тюрьму. После этого мать тоже стала в рюмку заглядывать. Жили мы в бараке, сортир на улице, соседи – такие же люмпенские семьи: пьянь, мат-перемат, драки, поножовщина. Ты же знаешь наш залинейный район. У нас там даже небо всегда одного цвета – серое, отекшее, вот-вот, кажется, харкнет тебе в лицо туберкулезной мокротой, как амнистированный зек.
Поступила в пединститут. Обрадовалась, дурочка: наконец-то вырвалась! Но в общаге то же самое: водка, безденежье и серость. Да и от мысли, что через пять лет в родную школу возвращаться, где с каждым годом за парты садится все больше детей алкоголиков, страшно делалось. Песня, помнишь, была в те годы популярна: «Куба далека – Куба рядом…» Она и оказалась рядом, хе-хе, ближе некуда: в моей койке. Хорхе был самый лучший диск-жокей в институте; слушали с ним рок, джаз, травку курили – балдели. Ну, а что был он черным аж до синевы… да хоть бы и зеленым в крапинку, только б не классическое трио белоруски с рабочей окраины: водка, побои, матерщина. Когда спохватилась, что забеременела, срок был пропущен. Ну что, одолжила денег, сунула врачихе на лапу, та пообещала сделать аборт, положила меня в отделение, а сама на работу не вышла. Меня уже в операционную привезли, маску дали, уплываю я, значит, и вдруг слышу рев врача: «А эта, мать ее так, что здесь делает? Ей же рожать скоро!» Сразу не выгнали, оставили до утра в коридоре – отлежаться после наркоза. Лежу, рыдаю. Тот врач, что аборт мне делать отказался, как раз в ночь дежурил. Надоело ему, видно, слушать, как я скулю, а может, пожалел. «Успокойтесь, женщина. Если уж это дитя такое нежеланное на свете, зачем ему жить? Я вам сделаю. Завтра найдите меня». Всю ночь над его словами размышляла, а утром отыскала того врача, чтоб сказать: спасибо, не надо.
В роддоме сразу же слухи поползли: родилась моя Катюха с темным пятнышком на попке. Одна студентка, что вместе со мной лежала, от ребенка своего отказывалась – обычного, белого; юристка от ее кровати сразу ко мне направилась: «Пиши, что отказываешься от своей черножопой, чтоб мне сюда два раза не бегать». Я ту юристку на три буквы послала. Тогда в нашем институте как раз ЧП случилось: студент-кубинец под поезд бросился – родители девушки не позволяли им встречаться; ректор сам в Гавану труп отвозил. Потому нам с Хорхе сразу же дали отдельную комнату в общаге, живите, мол, радуйтесь. Только радости не получалось: на улицах мне вслед камни, комья грязи швыряли, когда я с коляской на прогулку выходила. Каких только матов не наслушалась! Теперь ты понимаешь, что пути назад у меня не было: малую-то пришлось бы в сад отдавать, потом в школу.
Встретили меня весьма прохладно. Мать и сестра Хорхе лезли драться, воровали еду у Катюхи. Ты спрашиваешь про Хорхе? Я приехала на остров за революционером – а оказалась женой аборигена, которого сразу же по приезде поразила национальная болезнь: лень. С утра до вечера Хорхе не менял горизонтального положения: слушал музыку и поглощал пиво. Когда не оказывалось денег на пиво, переводил тело в вертикальное положение, продавал другим аборигенам что-нибудь из моих пожитков – пузырек одеколона, бусы – и вновь ложился на диван. Это длилось месяцами. Здесь никто не думает о деньгах, не вкалывает, как мы: обязательный продуктовый паек в магазине стоит копейки, а больше все равно ничего не купишь.
«Мне надо для счастья три вещи: пиво, музыка и женщина», – говаривал Хорхе еще в Союзе. Я-то думала – шутит. Первые два компонента имелись, вскоре появился и третий: Хорхе спутался с соседкой. Тогда я решилась: подала на развод, выбила у местных властей квартиру, да вот ошибку сделала, что Хорхе к себе пустила: семь лет выживал меня оттуда, двенадцать судебных процессов выдержала! Из-за Катьки отступилась, плюнула, потому что у ребенка невроз начался. Голодала, работала днем и ночью, чтоб только денег собрать. Наконец, скопила на хибару; те три тысячи песо у меня местная аферистка выцарапала, подсунув липовые документы на дом… Почему не уехала? А куда? К матери-алкоголичке? Брату-рецидивисту? Вот эту квартиру – вторую – я у мэра Сантьяго знаешь как выманила? Горбачев на Кубу с визитом приехал, так пригрозила местным, что пожалуюсь ему лично. Поверили: тогда еще кубинцы Совдепии кланялись, по крайней мере, ордер мне выписали в тот же день. Обклеила я последний угол обоями, села в углу… и, знаешь, в первый раз про житье-бытье разрешила себе задуматься. Смотри, что получается: от чего я в молодости так отчаянно удирала – то и получила: побои, унижение, работу каторжную. Видно, со своей колеи не выскочишь, а? И ради чего было страну менять? Ну разве что…