«Он ничего мне не передавал?» – спросил граф, попутно думая, а не стоило ли поехать к его подопечному и разузнать, что именно стряслось.
«Я его несколько раз спрашивала об этом, он лишь пожимал плечами и говорил, что сам к тебе наведается и все скажет», – растерянно произнесла Дотти. – «Под конец у него кровь носом пошла, я засуетилась, Анна побежала за льдом, но он сказал: „Пустое“… Мне кажется, Бонси, что его избили по дороге, лихие люди напали… А давай не поедем на дачу, вдруг они там в кустах сидят и ограбят нас так же?»
Кристоф невольно засмеялся.
«С этими разбойниками Рибопьер наверняка знаком хорошо. Уже встречался с ними. Лично».
Лицо Доротеи при этих словах отразило крайнее изумление. Граф понял, что ему придется рассказать ей всю историю про «Селаниру» и «Химеру». И про то, что он отдал всю переписку императрице Елизавете, и с этими письмами та вольна нынче поступить так, как посчитает нужным.
«Так значит, теперь эти письма в безопасности?» – проговорила Доротея, выслушав мужа спокойно, даже ни разу не перебив его своими изумленными восклицаниями.
«Можно считать и так».
«Но если Химера… то есть, князь Чарторыйский, объявится в Петербурге и сам потребует у тебя эти письма?»
«С чего ему знать, что они были у меня?» – произнес Кристоф беззаботно. – «К тому же, теперь сия переписка – не моя проблема. И даже не проблема Саши».
«Мне все интересно, о чем же говорилось в этих письмах, раз они так важны?»
«Важно не то, о чем в них могло говориться», – лицо графа приняло задумчивое выражение. – «Важно то, о чем их наличие свидетельствует».
Дотти промолчала. Она скрестила свои длинные тонкие пальцы перед собой, а взгляд ее серо-зеленых глаз сделался отстраненным, на редкость задумчивым. Кристоф понял, что редко видит свою жену такой. Ему даже было невдомек, что Доротея могла выглядеть именно так.
«Значит, все это правда?» – шепотом произнесла она.
Он немедленно вспомнил все слухи, которые были обращены в адрес императрицы и личного друга государя, этого надменного польского магната, отправленного с миссией в Сардинию, к королю без королевства и двора, еще при Павле Петровиче. Нынешний государь немедленно отозвал Чарторыйского из Италии, но тот не спешил показаться при дворе. По какой причине – неизвестно. Конечно, все видели в его длительном отсутствии некие козни, которые он плетет в стороне, но Кристоф никогда над этим не задумывался – мало ли какие могут быть обстоятельства?
«И ребенок… великая княжна Мария… была его дочерью?» – продолжала размышлять вслух графиня фон Ливен. – «Тогда я понимаю, почему господин Рибопьер столь сильно пострадал».
«Гонцов всегда убивают первыми. И неважно, приносят ли они плохие или хорошие новости», – проговорил Кристоф тихо, но жена его услышала и закричала:
«Но нам тогда надо спасти твоего адъютанта! Его и так пытались сгноить в крепости!»
«Сейчас он уже ничего не может предъявить им».
«Но они до сих пор думают, будто письма у него!»
«Не беспокойся», – твердо произнес Кристоф. – «Не стоит волноваться. Мы слишком мало знаем про то, что случилось с Сашей и почему ему пришлось уехать из имения в Петербург».
«Но это ужасно – пребывать в неведении!» – Доротея уже начала руки ломать. – «А вдруг нам будут угрожать?»
«Дотти», – твердо и как можно более уверенно проговорил Кристоф. – «Пока я здесь, с тобой, нам ничего не может грозить. Поверь мне, бывало и хуже. И мы со всем справлялись».
В ответ Дотти крепко обняла мужа и прижалась к его груди. Он ответил на ее объятья, почувствовав, как она дрожит, как напряжено и сковано ее тело.
«Вроде ты говоришь, что нечего бояться, Bonsi», – прошептала она обеспокоенно. – «Но мне все равно тревожно… Пойми, кроме тебя, у меня нет никого».
«У тебя есть отец. Альхен и Костя. Матушка моя… Государыня, в конце концов», – не задумываясь над своими словами, проговорил Кристоф ей в ответ.
«Ах, это не совсем то, что я имела в виду…», – покачала головой Дотти. – «Знаешь, тогда, когда ты болен был, я уже об этом думала, и поняла, что без тебя мне будет очень печально жить на этом свете. Настолько печально, что, наверное, недолго тебя переживу».
«Пустое, ничего со мной не случится более», – произнес граф, снова хмурясь, так как не любил подобных разговоров. Ей бы сейчас рассказать, через что он прошел и остался при этом в живых! А тут какие-то непонятные интриги, с которыми можно справиться, найдя их зачинщика и призвав к ответу. Вот когда тебя и пятерых твоих людей берет в кольцо отряд персов… Или же в тебя стреляют «синие»… Или же ты прыгаешь с горящей мельницы на гору трупов. Этими воспоминаниями граф ни с кем не делился. Даже в своем личном дневнике он упомянул их мимоходом, как некие рядовые события. О том, как рассказать о них, тем более, его юной трепетной жене, которая может расплакаться из-за брошенных в ее адрес упреков и тревожится из-за каждой непонятной ситуации, он не знал. Решил, что лучше молчать, но вскоре понял: рано или поздно Дотти все равно узнает истину. Ее любопытство воистину безгранично, и только тактичность удерживает ее от бесконечных расспросов обо всех подробностях его прошлого.
Она молчала в ответ и все сильнее прижималась к нему. Граф встал с канапе и подхватил ее на руки, отчего девушка вскрикнула и рассмеялась – слишком уж неожиданными показались его действия. А затем понес ее в спальню, дабы подарить краткое, но столь пленительное счастье…
Через несколько часов Кристоф проснулся от того, что понял: кто-то стоит над его кроватью. Он открыл глаза. Стоявший рядом был не виден никак, но тень отбрасывал прямо на его лицо. Сквозь щель в тяжелых портьерах просачивался зыбкий лилово-серебристый свет белой ночи. Темная фигура никуда не перемещалась, нависая над ним. Граф посмотрел на лежащую рядом с ним Дотти. Ее лицо казалось мертвенно-бледным, чуть тронутым синевой под неплотно закрытыми глазами, грудь почти не вздымалась, дыхание не было слышно. Он тронул ее рукой, поправил волосы, выбившиеся из заплетенной на ночь косы. Только тогда Дотти вздохнула и, не просыпаясь, перевернулась на другой бок. Кристоф затаился и начал пристально наблюдать за фигурой, стоявшей у изголовья. «Я помню, кто это», – подумал он. – «Но что ему здесь надо?» Откуда-то он знал: пришельца надо позвать по имени, и тогда он покинет спальню. Но имя выскользнуло из памяти. Тогда граф мысленно задал вопрос, обратившись к тени: «Кто ты?»
«Друг твой», – возникла в голове ответная мысль.
«Отлично», – решил Кристоф. – «Значит, с ним можно говорить. Тогда, помнится, нельзя было».
Он вспомнил детство, когда вот такая же темная фигура стояла над ним, заслоняя окно, рядом с которым находилась его кровать. Тогда он перепугался сильно, ибо видение показалось угрожающим, готовым причинить ему вред. Может быть, испуг усубляли жар и боли во все теле – тогда, в детстве, эта тень являлась Кристофу исключительно во время болезни, и он стонал, и кто-то – или Минна, или матушка, или няня – вставали и крестили его, давали ему попить или обтирали лицо платком, смоченным в холодной воде, и фигура с некоторой неохотой отходила от постели, становилось спокойно, вся комната принимала знакомый вид, и в ней, казалось, не оставалось места никаким странным и пугающим явлениям.
Сейчас страха почти не было. Только некое неприятное чувство, словно его бы в неурочный час к нему вломился незнакомец и что-то от него требует.
«Раз ты друг, то почему явился мне именно в таком обличии?» – спросил Кристоф
«Шестого более нет», – отвечала тень.
Граф закрыл глаза. Шестой рыцарь – это граф Петр Талызин. После переворота он, подобно многим, никак не пострадал. Продолжал командовать преображенцами. Продолжал собирать людей на мистические беседы и посиделки, заканчивающиеся далеко за полночь, но не тем, чем подобные застолья обычно заканчиваются, а чинным пением гимнов к утренней заре и к звезде Венере. Никаких следов болезни или даже просто тоски Кристоф не замечал в приятеле. Но он слишком поверхностно знал его, чтобы обратить внимание на какие-либо странности в поведении последнего