Потом нас с мамой под конвоем доставили к месту назначения. Это северный Урал. Совершенно глухая тайга. Сосны и кедры такой высоты, что не видно верхушки. Высадили нас на берегу реки Низьвы. Работоспособным было приказано начинать вырубку леса, расчищать место для строительства поселка. Привезли лесопильню, необходимый инвентарь и началась работа. А пока жили в шалашах их хвойного лапника. Домики строили из кругляков, каждый на 2 семьи с двумя входами с улицы. Поселок тоже Низьва, по названию реки.
Построили жилища, начальную школу, здание интерната, резиденцию коменданта, человека полуграмотного, тупого и жестокого, который нас за людей не считал. Он был «грозен» в своей кожаной тужурке с наганом. Мы были объявлены врагами народа, достойные всяческого презрения. За пределы поселка не имели права сделать и шагу без письменного разрешения коменданта. Он давал такой пропуск далеко не всем и не всегда. Это зависело от его настроения. А отлучаться было необходимо, чтобы в ближайшей деревне обменять что-нибудь из вещей на картошку или кусок хлеба.
Когда строительство было завершено, возвели мост через реку. Низьва- это очень полноводная и быстрая река. Вода в ней совершенно ледяная, но мы все равно купались. Потом выскакивали и кутались в ватники, чтобы согреться и снова кинуться в воду. Иной раз ноги сводило судорогой от холода. И еще были очень опасные водовороты. Одну нашу подружку засосало в такую воронку. Спасти не смогли. Но все это было, когда я подросла.
На противоположном берегу были лужайки для сенокоса, но это для будущего. А пока, все трудоспособное население отправлялось на лесоповал и сплав древесины по большой реке. Это около 70 км от нашего поселка. Остаются старики и дети. Осталась и моя беременная мама. Где-то через пару месяцев у меня родился братик, назвали Сашей. Едва ему исполнилось пол года, его забрали в интернат вместе со мной, а маму отправили на лесоповал. Женщины там обрубали сучья с поваленных деревьев и сжигали. Все это по пояс в снегу. Вот там и оставила моя мама свое здоровье и потом всю жизнь болела. А мой маленький братик умер от голода. Кормили нас в интернате исключительно похлебкой из мороженой капусты, для грудного младенца пища совсем не подходящая. Да кого это интересовало! Нам, детям постарше, здоровья тоже не прибавляло. Все мы были рахитичны, заторможены, со слабым развитием. В неделю раз, один из родителей имел право навестить ребенка. Я очень хорошо помню, с каким трепетным волнением ждала воскресенья, когда мама или папа принесут сухарик или кусочек сахара (сэкономленного из собственного пайка). Съесть это нужно было немедленно, хоть очень хотелось продлить удовольствие. Иначе потом отнимут.
Воспитатели, местные чалдонки, обращались с нами как с животными. А как иначе, дети врагов народа не имеют права на приличное отношение, это просто мусор. Спустя много лет, я узнала, как эти волчицы нас обворовывали. Нам полагался определенный паек в виде хлеба, рыбы и сахара. Но при отсутствии какого-либо контроля, мы этого не видели.
В 1936 году у меня появилась сестра Рая, которая сумела прожить до 11 месяцев и тоже умерла.
Хорошо помню день открытия в нашем поселке пекарни и свободной продажи хлеба. Правда хлеб этот был весьма низкого качества и, по теперешним меркам, вовсе не съедобным. Но нам он казался настоящим лакомством.
В 1937 году началась страшная эпидемия детской кори. Медицинского надзора почти не было, всего один фельдшер, который совершенно не справлялся с такой массой маленьких пациентов. Болезнь эта выкосила почти всех оставшихся от голода детей.
Однажды я навестила свою родственницу, больную ровесницу и она угостила меня кусочком настоящего белого хлеба. Никогда не забуду этот вкус. Он показался мне волшебным. Этот хлебушек был испечен специально для больных детей.
Я уже упоминала, что была у нас начальная школа и несколько человек ее посещали. Во всех классах, когда пошла я в первый класс, было примерно 15—16 человек. На всех была одна учительница, малообразованная местная чалдонка из соседней деревни. Нас она презирала и называла вражескими ублюдками. Местное население было настроено властями считать нас людьми последнего сорта.
Когда нас привезли в эту тайгу, семьи в основном были многодетными и до 1937 года от страшного голода вымерли почти все старики и дети. Работающее население на лесозаготовках получали паек, а немощные иждивенцы были обречены на вымирание.
Я помню (или отложился мамин рассказ), о том, как однажды двое слабых стариков попросились к нам на квартиру (папы как всегда не было дома). А эта пара немощных не могла заготовить дров для отопления своего жилья, и были они очень голодны. Мама их пожалела и выделила им уголок жилья. В соседней деревне она обменяла последнее колечко на картошку, и мы лакомились ею каждый день по одной картофелине. Каждое утро мы с мамой уходили: я в интернат, а мама работала уборщицей в школе. Однажды соседка сказала ей, что когда нас нет дома, наши квартиранты едят нашу картошку. Мама не смогла поверить, но однажды, неожиданно вернулась домой и увидела, что старички наши сидят за столом и перед ними чугунок с вареной картошкой. Они естественно повалились в ноги к маме с просьбой простить их. Но тут уж стала дилемма: кому выживать, нам или им. И мама с ними простилась, хотя очень плакала и просила их простить ее. Но у нее не было выбора. Вскоре эти старички умерли.