А меня вы, вдоволь натешившись изощренными пытками, замуровали заживо в стене башни, предварительно ободрав кожу со спины для обивки своего нового седла, и оставили небольшое оконце для воздуха. Вы ведь любили, господин Директор, сдирать с живых людей кожу!.. Я умер спустя мгновенье после смерти Хелены. Но я не проклял вас, потому что испытал с ней такое счастье, какого никогда не испытать вам. Умирая, я не думал о боли: там, за порогом жизни, меня снова ждала она – удивительно юная. И оседланные кони, и зеленые поля, и безбрежное небо. Что значат телесные муки по сравнению со счастьем любви? Ни-че-го…
Профессор продолжает свой путь, и только трость постукивает в такт его шаркающим шагам. Слышно, как падают последние намокшие листья.
– Прошло несколько столетий. Я прекрасно помню королевский камерный оркестр и свою короткую жизнь. Вы – старый уродливый горбун – были капельмейстером и сразу приметили меня и мою золотоволосую сестренку Хелену. Вы исходили желчью, когда король хвалил мои сочинения, и расточали ядовитую лесть. Став придворным композитором в девятнадцать лет, я умер на королевском ужине, выпив отравленного вина, которое мне поднесли вы. Кем тогда была ваша нынешняя жена? Не помню. Возможно, той уродливой крикливой кухаркой, которую вы каждый вечер насиловали после ужина, прямо возле плиты, где готовилась пища. А потом, когда эта толстая вонючая крестьянка надоела вам своими жалобами, вы, господин Директор, задушили ее своими нечеловечески сильными паучьими пальцами и закопали тело в подвале собственного особняка. Да-да, я вспомнил, это была действительно она. Вам очень понравилось, как она хрипела, хватая беззубым ртом воздух, как синело от удушья ее жирное прыщавое лицо, как выползали из заплывших глазниц свинячьи глазки…
Вы не пощадили и тринадцатилетнюю Хелену, мою тростиночку: женились на ней. Слава Господу, она умерла в родах, исторгнув на свет уродца, которого зачала от вас, господин Директор. Детеныш погиб через несколько часов.
…Безумное бормотание Профессора становится громче, он оживляется и начинает жестикулировать свободной рукой.
– Впрочем, господин Директор, не всё было так плохо. Помните солнечную Италию полтора века спустя? То столетие было счастливым для нас с Хеленой. Вы тогда оказались моим старшим братом. Обладая талантом к сочинительству музыки, вы мечтали покорить весь мир, но вам нужны были исполнители. И, когда поняли, что я владею редким сильным мальчишеским голосом, от которого прихожане плакали в молитвенном экстазе, вы, опоив опиумом, кастрировали меня. Я сидел в большом железном чане с горячей водой и, не чувствуя боли, завороженно наблюдал, как поднимается к поверхности кровь, заворачиваясь алыми кольцами, как вода в чане становится багровой, словно созревшее вино. Но, увы – не ваш композиторский талант, а мой голос – голос кастрата – покорил весь мир. Не ваша, а моя ангелоподобная внешность заставляла дам падать передо мной на ковры и биться в любовных конвульсиях.
Что-то в вашей судьбе сломалось, потому что вы, имея деньги, власть, способность любить женщину и быть любимым, – именно вы тогда искренне страдали и заставляли страдать меня, калеку, почти нечувствительного к душевной боли. Однажды вы встретили ее – красавицу Хелену, дочь ювелира, – и, впервые по-настоящему полюбив, предложили ей руку и сердце. Но она любила меня. Я прогонял ее не один раз, я даже пытался избить ее, надеясь, что она меня возненавидит. Хитрая женщина, она переспала с вами, господин Директор, и зачала ребенка. Мы купили небольшой дом. У нас была старая ворчливая безобидная служанка, постоянно грозившаяся отравить мужа-пьяницу. И тогда вы, господин Директор, отчаявшись завоевать расположение Хелены, разбили вдребезги свой инкрустированный золотом клавесин, подаренный королем Франции, и, сев на коня, умчались куда-то на границу, где шла война. Ту жизнь мы прожили счастливо и оба умерли в один день, от чумы. А ваш сын, господин Директор, стал знаменитым композитором, чьи музыкальные творения звучат со сцен театров и по сей день. Какая ирония!..
Профессор неожиданно замолкает, останавливается, и его изрезанное морщинами коричневое лицо искажает гримаса боли. Он прижимает руку к левой стороне груди и к чему-то прислушивается. Но на самом деле он давно ничего не слышит: мир вокруг него издает однообразный убаюкивающий звук, похожий на шум морского прибоя. Боль отступает, и Профессор продолжает свой путь. Он знает эту дорогу наизусть. И когда окончательно подступит слепота, он все равно будет выходить из дому и идти туда, где его ждут тени прошедших столетий. Профессор вздрагивает всем телом и прибавляет шагу.
– …Наша нынешняя жизнь была особенно благополучной, господин Директор. Мы, все четверо, встретились во время второй мировой войны. Я, офицер пехоты, был вашим командиром, Хелена – медсестрой в госпитале, где я лечился после ранения, вы – молоденьким безусым солдатиком, воровавшим у товарищей нехитрый продовольственный паек, а ваша супруга… Кажется, вы говорили, что она баронесса? Не знаю. Мне показалось, что я видел ее после войны на сцене дешевого варьете. Может, я ошибаюсь? Какая теперь разница…
– Я стал известным писателем, господин Директор, – профессором литературы и философии. Человеческие жизни проходили перед моими глазами, как звуковое черно-белое кино, и каждую я видел отстраненно, предугадывая финал. Ничто не могло меня обескуражить или сбить с толку, потому что рядом была она – моя любимая верная жена. Я работал увлеченно, самозабвенно и создавал в своих книгах судьбы – яркие, значительные, небесполезные. Мои литературные герои стали героями нескольких поколений читателей. Я хорошо помню презрение в ваших бесцветных глазах, господин Директор, когда вы протягивали мне руку, чтобы, как подобает вежливому соседу, поздороваться при встрече. Я хорошо помню вашу зависть, когда вы, директор европейской ассоциации банкиров, вручали мне международную денежную премию. Я тогда повез мою ненаглядную девочку на южные острова, где всегда было солнечно, тепло, где природа переливалась гогеновскими красками и купалась в собственном изобилии. Пальмы, песок, океан, крытая тростником веранда, плетеные кресла, уединенность. Мы прожили там долгие пять лет, и эти годы были самыми яркими во всех моих жизнях. Говорят, что я создал новую философскую систему. Неправда, я просто был счастлив и рассказывал людям о своем счастье. И о Хелене.
…До поворота с бульвара на дорогу остается метров тридцать, Профессор преодолевает их с трудом. Что-то его сегодня особенно тревожит, пугает. Он замедляет шаг, волочит ноги в разбитых, давно промокших башмаках, пытается остановиться и даже будто поворачивает назад. Но странная сила влечет его к заветному месту, Профессор перестает ей сопротивляться и, обреченно опустив голову, продолжает путь.
– Когда мы вернулись на материк, вы, господин Директор, убили ее. Ай-яй-яй! Какая оплошность с вашей стороны! Ведь это могла бы сделать ваша ядовитая супруга, но эта глупая толстая гусыня ненавидит только вас. Нет-нет, вы не хотели убивать Хелену, я понимаю. Вы ведь ее всегда любили. Был такой же осенний вечер, дождь, слякоть. Она возвращалась с благотворительного собрания намного раньше, чем мы с ней договаривались, и я не встретил ее. Не догадался. Не почувствовал. Она шла по окраинному шоссе, где не было тротуаров. С одной стороны – жилые кварталы нашего маленького городка, с другой – перепаханные фермерами поля. Когда вы проезжали мимо, вам несложно было слегка повернуть руль, чтобы послушная машина столкнула неосторожного пешехода с края дороги в глубокую бетонированную канаву. Всего доля секунды, за которую и не успела бы родиться мысль об убийстве.