В Барселоне монахини крахмалили свои покровы яичными белками, и их уходило на это столько, что поварам пришлось измыслить тысячу рецептов из желтков.
— Что ж, положите немножко, с рюмочку для яйца.
Хозяин принес чашки из литого золота и наполнил их желтой маслянистой массой. Сатурнина застыла от восхищения.
— Этот матово-желтый цвет в вычурном золоте — какая красота! — вымолвила она наконец.
Дон Элемирио впервые посмотрел на молодую женщину с неподдельным интересом.
— Вы к этому восприимчивы?
— А как же! Красное с золотом, синее с золотом, даже зеленое с золотом — сочетания дивные, но классические. Желтое с золотом в искусстве не встречается. Почему? Это же цвет самого света, переходящий от самого матового к самому сияющему.
Ее визави положил ложку и со всей возможной торжественностью объявил:
— Мадемуазель, я вас люблю.
— Уже? И за столь немногое?
— Прошу вас не портить опрометчивыми словами изумительное впечатление, которое вы сейчас произвели. Золото — субстанция Бога. Ни у одного народа нет такого чувства золота, как у испанцев. Понять золото — значит понять Испанию и, стало быть, понять меня. Я вас люблю, это так.
— Что ж. А я вас не люблю.
— Это придет.
Сатурнина попробовала крем из яичных желтков.
— Очень вкусно, — оценила она.
Дон Элемирио подождал, пока она доест, и воскликнул:
— Я люблю вас еще больше!
— Что же произошло?
— Вы первая, кто не говорит, что это приторно или переслащено. Вы не мелкая натура.
Молодая женщина постаралась ничего больше не говорить, боясь усилить страсть, внезапного всплеска которой она не понимала. Чтобы избежать жгучего и пристального теперь взгляда испанца, она, сославшись на усталость, поспешно скрылась в своей комнате.
Необычайный комфорт кровати потряс Сатурнину. «Чтобы испытать такое блаженство, я готова выслушать любые дурацкие признания в любви», — успела подумать она, прежде чем уснула в тишине, какой в самом сердце Парижа и представить себе не могла. Диван в Марн-ла-Валле принадлежал другому миру.
Как все, кому месяцами приходилось спать в походных условиях, Сатурнина сразу поняла, что не сможет теперь обойтись без роскоши. Среди ночи она встала по нужде; ее ноги ощутили теплый паркет, а потом — подогретый мрамор ванной комнаты. Эта последняя деталь добила ее.
Проснувшись, она пошла посмотреться в зеркало: незнакомое прежде ласковое выражение озарило ее лицо. Впервые после отъезда из Бельгии она не выглядела «изможденной обитательницей пригорода», как она сама о себе говорила.
Она вызвала слугу, дернув за специально предусмотренный для этого шнурок. Через пять минут в дверь постучали. Вошел Мелен.
— Мадемуазель желает завтрак в комнату?
— Это возможно?
— Предпочитаете завтракать в постели или за столом?
— Я обожаю завтракать в постели, но ведь крошки.
— Простыни меняются каждый день. Кофе, чай, круассаны, яйца, фруктовый сок, молоко, хлопья?
— Черный кофе, пожалуйста, и круассаны.
В Школу Лувра Сатурнина отправилась в потрясающей форме. Лекции читала играючи, с убеждением, что ее ученики, большинство которых были ей ровесниками, наконец-то ее зауважали.
Она работала в своей комнате, когда пришел Мелен и сказал, что месье просит ее разделить с ним ужин.
— Что будет, если я откажусь? — спросила она.
— Ваше право. Подать вам ужин в комнату?
Узнав, что она вольна распоряжаться собой, Сатурнина успокоилась.
— Я иду, — сказала она.
Дона Элемирио она застала у плиты.