Запомнились поголовные вакцинации и приезд стоматологов. Если первые, делая прививку оставляли в покое, то вторые, приезжая один раз в год, видимо, выполняя план по зубам, одним-двумя вырванными зубами не ограничивались и многие из детей ходили с многочисленными прорехами во рту.
Однажды у меня заболело ухо, врач посмотрела и сказала, что пройдет. Но в ухе нещадно стреляло и боль была невыносимая. Мне разрешили остаться в спальном корпусе и не идти на уроки. Так я лежал и мучился двое суток. Врач так и не пришла больше и лишь Леня (Рыжий пёсичка) постоянно был рядом и менял холодные компрессы, которые прикладывал к больному уху. Ночью вторых суток я сбежал и заявился домой в пять часов утра. У меня оказалось воспаление среднего уха и меня лечили уколами пенициллина, через каждые четыре часа и тёплыми компрессами. Воспаление вылечили, но правое ухо так и осталось с пониженным уровнем слуха.
Кормили и одевали плохо, особо это было видно на детдомовцах. Ходили постоянно голодные, а многие и в чем попало, из-за чего директору-отставнику сильно доставалось «на орехи» от моего деда. Он много хорошего сделал для интерната, например, заставил уволить двух типичных садистов-воспитателей, которые просто измывались над детьми, упиваясь своей безнаказанностью. Особенно лютовал ночной воспитатель по имени Бено. Он постоянно ходил с кизиловым прутом, которым хлестал больнее любой плетки. За малейшую провинность после отбоя в спальне, а наша находилась на третьем этаже, Бено спускал всех детей вниз на первый этаж выстраивал в коридоре и заставлял приседать, в зависимости от шалости сто и более раз. Тех, кто не мог это сделать обзаводились кровавыми рубцами, так как от удара прута лопалась кожа на бедрах, которые Бено заботливо и щедро потом смазывал йодом. Если кто-то из детей жаловался на него дирекции, то Бено, конечно, не выгоняли, так как зарплата воспитателя была грошовая и видимо компенсировалась его удовольствием, а вот для ребенка кара следовала незамедлительно, и он помещался на ночь в карцер – пустой сырой подвал без освещения. Такой экзекуции удостаивались правда только детдомовцы, так как интернатовцы могли рассказать родителям.
Были случаи и изнасилования девочек, конечно, опять-таки детдомовских, но о том я знал только по рассказам, насиловали как мальчики из старших классов, так и воспитатели, но это никогда не выносилось наружу. Девочки же этим, как ни странно, бравировали, показывая свою взрослость, рассказывали пикантные подробности.
Любимым нашим занятием была помощь при разгрузке хлебной машины, после чего пара-тройка теплых, вкусно пахнущих буханок, уходило «налево», тут же интерес к разгрузке пропадал и ватага направлялась к овощехранилищу, находившемуся в подвале, отдельно стоящего здания столовой. Под тяжеленой крышкой находился жёлоб, по которому с машин сгружали прямо в подвал овощи. Двое стояли по краям столовой на атасе, несколько ребят поднимали, окованную жестью крышку, а один соскальзывал по желобу в подвал. Вернувшись, приносил за пазухой, обычно, головки лука. Забившись в какое-нибудь укромное место начиналось пиршество. С тех пор сырой лук я не ем вообще!
Как-то раз с детьми бегали по школьному коридору и я, не заметив завуча столкнулся с ней. Видимо, она была в плохом настроении и поймав меня за руку, остановила и как бы в назидание всем – сняла с меня галстук. Это был для меня удар. Я страшно переживал и все ждал, когда она меня вызовет, чтобы вернуть галстук, а она просто забыла. Видя мои муки, бабушка предлагала одеть другой, а я ей говорил:
– Ты не понимаешь, с меня его СНЯЛИ!
Я постоянно старался попасть завучу на глаза, но она мне галстук не возвращала. Прошло полгода, школа закончилась, мы расходились по домам и тогда я набрался смелости подошел к ней и попросил вернуть галстук. Завуч долго вспоминала, потом пошла к шкафу и вынула из него залитый чернилами мой шёлковый красный галстук.
С тех пор я больше никогда не одевал галстук и в комсомол потом не поступал, так как уже будучи в третьем классе понял, какая все это патриотическая профанация.
Много чего было за те два года, что я провел в интернате и на становление характера это оказало очень сильное влияние. Наверное, умение самостоятельно принимать решения, разбираться, что плохо и что хорошо, максимализм, умение ценить дружбу, ненавидеть предательство, лизоблюдство, подхалимаж, воровство, умение обходиться в жизни без кумиров, некая бесшабашность, полное отсутствие страха перед администрацией и многое другое имеет интернатовские корни.
Много приходилось в жизни выдерживать за свой негибкий и максималистский характер, приходится терпеть и сегодня.
Школа
Все проходит и интернат тоже позади!
4-й класс, 56 средняя школа, пары учеников в школьном дворе. Я в паре со Степой Кабаджаном. Видимо, судьба! Степа был первый, кого я взял за руку после интерната, и я был последним, кто не понял, что ему нужна дружеская рука, перед его добровольным уходом из жизни на пятом курсе института! Это так подействовало на меня, что с тех пор в глазах любого кому нужна помощь, виделся Степик.
В школе я ему дал кличку «Гурвинек». Люди постарше, наверное, помнят мультики о Гурвинеке, который играл на скрипке. Степик тоже играл на скрипке и у него тоже, как у Гурвинека были глаза на выкате из-за внутричерепного давления, мучившее его всю недолгую жизнь. Мы и за партой сидели вместе, часто играли на уроках в шахматы в слепую. Степик прекрасно играл в шахматы и подсказывал мне расположение фигур, когда я забывал. И в институте учились вместе, правда в разных группах. Часто встречались, нельзя сказать, что очень дружили, мы были очень разные, думаю настоящих друзей у Степика и не было, из-за немного странного и замкнутого характера. Но, общие школьные годы позволяли нам прекрасно проводить время, когда нас сталкивала уже студенческая жизнь.
К трагедии привела неразделенная любовь… За день до «ухода», мы встретились в коридоре института и Степик вдруг предложил съездить в Ереван на футбольный матч. Если бы я мог знать, что это была соломинка, за которую Степа пытался ухватиться, но у меня уже была семья и как-то так, с бухты-барахты взять да поехать на поезде из Тбилиси в Ереван? На следующий день Степика не стало. Река Кура стала последним прибежищем, последним на что он смотрел, а о чем думал – вода унесла с собой. Не хочу подробно останавливаться на том, как он ушел, без позерства, не картинно, тихо, без пространных предсмертных записей и обвинений! Я знал эту девушку и знал слова, слетевшие с её уст, когда Степик признался ей в своих чувствах. Не хочу произносить их, но хотел бы сказать всем девочкам и девушкам, что, когда вам кто-то признается в любви, особенно, когда у него какой-нибудь дефект он настолько беззащитен и раним, что любая неосторожно брошенная фраза, насмешка может привести к трагедии. Будьте терпимы! Неосторожно сказанное слово может кому-то стоить жизни!
56-ая русская средняя школа располагалась в престижном районе Ваке, где жила, в основном, номенклатура, теперь элита. В школе было три параллельных класса, в двух по сорок учеников, а в третьем, моем – шестнадцать. Как и во всех элитных районах встречались и не совсем элитные жители. Поэтому, конечно, негласно, в моем классе и были в основном дети тех самых «не совсем». Нас детей, это как-то вроде и не касалось, просто странно было видеть те два переполненных класса и один – полупустой. Но, где-то же должны были учиться Биткаши, Бидамирчи, Битбуновы, Деппершмиты, Якунины, Кабаджаны, Казаряны, Манукяны, Сиенко, Асояны, Айвазяны, ну это так, лирическое отступление.