Следом всплывают унылые морды заезженных пони и лошадок неизвестной породной принадлежности, которые с безучастными от измученности мордами тянут тележку с орущими и вопящими детьми на всяких площадных праздниках… Лошадь – зебра – пони… «От работы дохнут кони, только я – бессмертный пони» … А жизнь – далеко не всегда праздник. И даже не «зебра». Хотя и в полоску. Чёрно-белую… Не только для людей, лошадям тоже достаётся… «Но однажды на работе, если вы меня найдёте, без движения лежу и от радости не ржу, знайте, я трудом добита и откинула копыта…»
Пони – зебра – лошадь… Ближе к ночи приходит всколюченный ёжик из классического мультфильма. «Лошадка… Лошадка!..» – несётся в тумане нашего засыпающего сознания, и мы в который раз перелистываем страницу очередного и с таким трудом прочитанного дня.
Те, кто пережил «лихие девяностые», с упоминания слова «лошадь» начинают ощущать себя, возвращающимися с окраинных продуктовых рынков. В памяти всплывают двухколёсные тележки и безразмерные сумки-«челночницы», для компенсации собственной убогости размалёванные крикливыми рисунками. В ряду этих мутировавших авосек яркой тигровой масти, украшенных мимимишными кошачьими мордами, а то и просто рядового клетчатого безобразия, в тот год особо ценились сумки с изображением лошади. Символом года, если не символом тогдашней жизни, так сказать…
Подарок от Деда Мороза за плохое поведение «не заставил себя ждать» недавно успевших выйти на пенсию бабушку с дедушкой в самый разгар жаркого сибирского лета. Дочка проездом на курорт закинула им внучку, не забыв снабдить ту всем на первое время необходимым, аккуратно запакованным вот в такую полипропиленовую сумку с лошадиной мордой.
Гостья старшим поколением была ожидаемо принята на ура, сопутствовавшая ей сумка тоже. Она сразу же составила пару старенькой тележке в её еженедельных посещениях близлежащего рынка с целью запастись доступным по ценам съестным на будущую неделю.
Впрочем, на «челночнице» стоит остановиться подробнее. С одной стороны необъятной пластиковой сумки была изображена улыбающаяся мультяшная лошадиная морда, с другой, соответственно, филейная её часть. А так как по закону еврейского счастья, в руку такая сумка ложится всегда изнутри наружу, получила она внутрисемейное название «жопа». Заранее прошу прощения за слово, которого, в отличие от части тела, в литературном русском языке нет. Думаю, простительно, ибо в те годы жопа была символом вечности.
Тем днём к составу сборной делегации на рынок, с тайной надеждой на «неожиданный» подарок, присоединилась, как вы уже успели догадаться, и внучка-первоклассница. Собрались, взяли тару, выдвинулись. На рынке всё, как обычно. Там «молочка», здесь «на бутерброды», в ряды за мясом. Рыбный павильон, «бакалейка», хлебная палатка… Под конец настал черёд и овощного ряда. Продавец, горячий мужчина южных кровей, изо всех сил нахваливал свой товар, коий параллельно и закупался нашей троицей в мелкооптовых объемах: картошка-моркошка, петрушка-зеленушка, лучок-чесночок и прочий ёк-макарёк. Покупатель выбирает – продавец поёт.
Когда всё необходимое было выбрано, взвешено, оплачено и расфасовано по пакетам и пакетикам, настало время грузить снедь в сумки. Вот здесь-то на сцену и вышла девочка – божий колокольчик. Невинный вопрос, заданный звонким голосом ребенка, поставленного перед Дедом Морозом на табуретку, ввёл горца-продавца сначала в шок, а потом и в трепет. Бабушку-дедушку, дабы они на том же самом месте не сгорели от стыда, стало необходимо тушить. Как минимум пожарным расчетом:
– Деда, баба! У нас столько пакетов, пакетиков!.. Куда мы их складывать будем: на тележку или в «жопу»?
Ретировались с рынка они по-партизански скрытно и по-армейски быстро. Годы работы в органах давали о себе знать. Параллельно обсуждали, является ли пенсия мужа зарплатой его жены. И если да, то должна ли жена платить с неё подоходный налог, являясь сама пенсионеркой. Если да, то кому, а если нет…
Но это уже совсем другая история. Всё в этом мире происходит в строго отведённое ему время. Не раньше и не позже. Если пытаться время торопить или притормаживать – неприятности гарантированы. То, что человек может управлять временем – страшная иллюзия. Время – это, всё-таки, Бог. Ибо только оно с человеком повсеместно, даже там, где нет места любви. А Бог не любит, когда кто-то вмешивается в его промысел.
Облачившись в «зеркальную» нумерацию по протянувшейся через весь центр города набережной, поцокивая, гарцуя, с гордо поднятым храпом, шествовал Год Лошади.
Год Обезьяны, или Любовь покидала города
Кажарской Татьяне Павловне (в девичестве Фёдоровой) с теплом и сердечностью.
Первые лучи нежно, едва дотрагиваясь, касались морской поверхности. Рассвет нашептывал ещё дремлющему морю о том, как он соскучился, и щедро одаривал золотистыми кружевами, вуалью из серебристого барежа и накидкой из нежнейшего розового ажура.
Кучевые облака просыпались и потягивались, чем придавали себе причудливые формы и очертания. Забавные, невиданные доселе животные и птицы смотрелись в морскую гладь, прихорашивались и медленно начинали свой путь в дальние страны, помахивая морю своими причудливыми хвостами и крыльями.
Она родилась в Год Обезьяны, и, наверное, у неё было счастливое детство… Можно сказать и так… Её никогда не лупили, не орали за разбитый сервиз или за сломанную вещь. Один раз отец схватился было за ремень, но рука не поднялась – зло швырнул его в угол, наткнувшись на её спокойный взгляд. А когда потом, нашкодив или что-то случайно сломав-разбив, она боком заходила в комнату, то не слышала от мамы воплей: «Ах, ты… опять…». Просто видела её усталые глаза и… в воздухе был слышен только тихий вздох: «Чудо ты моё, фильдиперсовое!»… Мама была тоже рождена в Год Обезьяны.
– Я под этим одеялом спать не буду!
– Почему?
– А оно какое-то одинокое…
– А тебе какое надо?
– Женатое! Оно уютнее…
Утренний лёгкий бриз дурачился в прибрежных волнах. Настроение у него было игривое. Он запутывался в небольших барашках недалеко от берега, создавая забавные буруны. Сегодня он возомнил себя стилистом и устанавливал новую морскую моду. Всем волнам, как первым красоткам на море, он сооружал придуманные им причёски-«кудельки». Когда был нанесён последний штрих, бриз, как настоящий мастер парикмахерского искусства, отходил в сторону, склонял голову набок, оценивающе смотрел на причудливые локоны и завитушки. Затем, довольный результатом, лихо сдувал с волн «барашки» и швырял ими, как снежками, в своих единственных подруг – любопытных и не в меру болтливых чаек. Они старались увернуться, но, если «барашек» всё-таки достигал цели, широко размахивая крыльями, взлетали ввысь и весело что-то кричали на своём чаячьем наречии. Наигравшись с птицами и волнами, бриз нежно обнимал прибрежный песок лёгким прибоем.
«Чудо ты моё, фильдиперсовое!» – эта фраза снова всплыла в памяти, когда после инсульта мама начала «чудить», путать её с кем-то другим, рассказывать о событиях, которых никогда не было, придумывая ей на ходу несуществующих братьев и сестёр… Всплыла, как намёк, что тотем с мамой у них на двоих один, как напоминание, что она и сама была такой в детстве… Чего ругаться, если кто-то не умеет управлять своими эмоциями, движениями и мыслями?..
– Сегодня среда?
– Нет, понедельник.
– А когда была среда?
– В среду.
– А почему мне кот об этом не доложил?
Когда прибой уходил в море, на прибрежном песке появлялись чёткие следы пары ног, идущие от городской пристани в сторону дикого пляжа по полосе прибоя. Только следы. И никого вокруг… Следующая волна смывала их, но, когда прибой уходил в море, новые следы проявлялись дальше. Они уходили прочь от города.