Папа уже был одет, хотя обычно в это время он еще ходил в пижаме, да и мама тоже.
— Тонино, — сказала мама, — сегодня утром в школу тебя отведет дедушка.
— Какой дедушка? — спросил я, как последний идиот. Не то чтобы я действительно этого не понимал. Просто мне не нравилось, что они обсуждают что-то тайком и собираются уйти из дома, так ничего и не объяснив.
— То есть какой дедушка? — закричала мама. — Что это еще за фокусы?
— Я в школу с дедушкой не пойду, — ответил я.
Я думал, она мне что-нибудь объяснит, но вместо этого она влепила мне пощечину.
— Быстро доедай свое печенье, хватит играть! — приказала мама.
Я разрыдался. Папа хотел что-то сказать, но в этот момент позвонили в дверь и он пошел открывать. Это была бабушка Антониэтта, которая, едва переступив порог, прошептала:
— Ох, бедняжечка! — и обняла маму.
— Он еще не умер!
— Да, конечно, но какая беда! Куда ты теперь, в больницу?
Мама кивнула:
— Вы побудете с Тонино?
— Ну конечно, не волнуйся! Идите, идите!
Бабушка вытолкнула маму с папой за дверь и зашла на кухню. Пока они уходили, я твердо решил, что кое-кто заплатит за пощечину, и тут же сообщил бабушке, что в школу не пойду. Как я и предполагал, бабушка начала уговаривать меня быть умницей, но чем больше она настаивала, тем тверже я стоял на своем. Тогда она села напротив и с тем же выражением лица, какое было у Флоппи, когда ей говорили, что она не пойдет гулять, спросила:
— Тонино, почему ты не хочешь вести себя разумно?
Я намочил последнее печенье и, чтобы побольше разозлить ее, начал пальцем возить его кругами по тарелке, как катер. Бабушка вся побагровела, схватила меня за запястье, вытащила мою руку из тарелки и начала кричать:
— Постыдись, твой дедушка умирает, а ты капризничаешь!
Не знаю, что меня так испугало, лицо бабушки или ее слова, но даже сейчас, когда я вспоминаю эту сцену, к горлу подкатывает тошнота. Как на американских горках, но, пожалуй, еще хуже. Едва бабушка перестала кричать, я открыл рот, и оттуда вылилось все молоко с печеньем.
Бабушка, конечно, перепугалась и побежала за дедушкой Луиджи. Потом оба они начали расспрашивать меня, что я ел на ужин. Когда я сказал, что ел яичницу с картошкой, бабушка возвела глаза к небу и сказала:
— Теперь все ясно. Это несварение. Сегодня будешь лежать дома в тепле, и все пройдет.
Поэтому все утро я провел с ними и Флоппи, а поскольку я ничего не говорил и с трудом отвечал на вопросы, бабушка решила, что у меня температура, положила меня в постель и укутала несколькими одеялами.
Каждую секунду она спрашивала:
— Что ты чувствуешь? Где у тебя болит?
Я отвечал, что не знаю, но мне действительно было плохо, еще хуже, чем когда умерла бабушка Линда.
Днем вернулась мама, и я услышал, как они с бабушкой разговаривают в другой комнате.
— Да вы что? — сказала мама. — Но все было прекрасно!
Потом она вошла в комнату, но я закрыл глаза и притворился, что сплю. Я боялся с ней говорить. Мама подошла, потрогала мой лоб и вышла. Через некоторое время бабушка с дедушкой ушли, и мама вернулась. Она села на край кровати и спросила:
— Зачем ты притворяешься, что спишь?
Тогда я открыл глаза и сказал:
— Дедушка умер, да?
— Что за чушь ты несешь! У этого старого безумца всего лишь бронхопневмония!
— То есть он не умрет?
Мама положила голову на подушку рядом со мной и крепко меня обняла.
— Нет, не умрет, хотя он был на волосок от смерти. Знаешь, что он натворил? Всю ночь жег костер под вишней, чтобы почки не замерзли.