Дверь без стука распахивается и на пороге замирает мама. Она как всегда хмурится, складка между бровей не разглаживается даже во сне. Тонкие губы почти незаметны, а некогда красивые карие глаза теперь блеклые и невзрачные. Поверх растянутого свитера и застиранных джинсов надет фартук с полинявшими тюльпанами, который мама нервно комкает.
– Ну, ничего не хочешь мне сказать, Эля?
Элина поджимает губы и встает с крутящегося стула. В спальне три на три метра нельзя, чтобы находилось больше одного человека, иначе воздух иссякнет за минуту. А если второй человек – мама, то она умудряется выжечь весь кислород первой же фразой.
– Не-а, – вяло отвечает Элина и открывает форточку. За окном поют птицы и разгорается лето. А в их квартире стоит вечная зима.
– Люськина дочка сказала, что ты собираешься участвовать в каком-то конкурсе! Для писателей! – Мама скрещивает на груди руки, и это выглядит весьма угрожающе. Палач с топором не так страшен, как она.
Элина морщится. Удружила Танька. Знает же, что мама ненавидит литературу и все, что с ней связано.
– Я уже участвую, – Элина достает из-под кровати старый потрепанный чемодан. На нем еще даже живы колесики. – Вчера огласили предварительный список участников шоу «Альтер-Эго», я прошла. Можешь меня поздравить, – тускло объявляет она.
– Ты что, пишешь?! – Мама хватается за сердце и приваливается плечом к дверному косяку. – Хочешь закончить, как твой отец? Он тоже писал эти свои романы, и где теперь? Спился, алкаш чертов!
Когда-то Тамара Михайловна была очень красивой женщиной. Это сейчас располнела, махнула на себя рукой и выглядит намного старше своего возраста. Никто не даст ей сорок один год. Жизнь успела поставить на ней жирный штамп – «отработанный материал».
– Тебе станет легче, если я скажу, что не пишу?
– Да, намного легче, – выдыхает мама. – Не хватало еще, чтобы в тебе проявились гнилые гены отца – недописателя, недочеловека… – Она устало садится на стул, и тот протяжно скрипит под ее весом. – Ты, конечно, вся в него, но все же в тебе есть и кое-что от меня. Здравый смысл. Ты всегда знала, где твое место, а не предавалась мечтам, как этот алкоголик, – каждое упоминание отца пропитано ядом.
– Возрадуйся, я избежала этой участи.
– Но как ты тогда прошла? Это ведь конкурс для писателей, разве нет? – недоверчиво уточняет мама.
Элина открывает покосившуюся дверцу шкафа и сгребает в кучу немногочисленную одежду:
– Верно, – отвечает она и аккуратно складывает вещи в чемодан. На секунду задерживает дыхание, потому что знает, что последует за ее словами: – Я послала рассказ Ливии. Она написала его перед смертью, и он понравился жюри. Так что можешь ею гордиться.
В воздухе повисает тишина, такая мрачная, что от напряжения сердце колотится, как сумасшедшее. Элина оборачивается к матери, удивленная молчанием. Та едва сидит, вцепившись одной рукой в подлокотник, а другой зажимая себе рот. Бледная, растрепанная, темные волосы выбились из пучка, а глаза… Элина поспешно отводит взгляд, лишь бы не видеть застывшую в них боль.
– Не верю, – наконец, шипит мама. – Ливия не могла заниматься подобной дурью. Она была умной девочкой!
– Да. А я – тупая, мама, – спокойно отвечает Элина, хотя внутри все ходит ходуном и руки трясутся от злости. – Знаю, Бог оставил тебе в живых не ту дочь. Школу еле закончила, в универ не пошла, работаю официанткой. Ужас! Так что радуйся: я уезжаю в Москву и не вернусь сюда. Вам с Игорем будет замечательно без меня. А в моей комнате сможете поставить алтарь для поклонения Ливии.
– Не смей, не смей так говорить! Ты никуда не поедешь, – она порывисто подходит к Элине и застывает напротив нее. Они смотрят друг другу в глаза. Молодые, горящие жизнью против потухших и усталых.
– Ты забыла, мама. Мне уже восемнадцать, и я совершеннолетняя. Ты не имеешь права удерживать меня насильно. – Краем глаза Элина замечает, как рука матери судорожно сжимается в кулак и усмехается: – Что, хочешь ударить меня? Давай, влепи пощечину и разойдемся.
– Не глупи. Куда ты поедешь? На какой-то непонятный конкурс? Да тебя в бордель продадут, и поминай, как звали.
– Спасибо за поддержку, ма, – Элина захлопывает чемодан и садится на кровать. Одна из пружин впивается в бедро даже сквозь покрывало. – Я все равно поеду. Лучше в проститутки, чем прозябать здесь. И это шоу будут показывать на Ютубе, поэтому, если ты и правда беспокоишься за меня, то можешь попросить Таньку, она покажет тебе мои успехи.
Мама? Переживает? За нее? Скорее Ливия воскреснет, чем это произойдет.
– Я не собираюсь смотреть хоть что-то, связанное с чертовыми книгами. На собственной шкуре убедилась, что от них добра не дождешься. Твой отец мечтал стать великим писателем, а когда не получилось, утонул в бутылке. А семью кормить кто будет? Посмотрела бы я на тебя, останься ты одна с двумя маленькими детьми на руках! – мама смаргивает слезы застарелой обиды. – И если ты уедешь, я даже не позвоню тебе! Ни разу! И вообще, не будет у меня больше дочери!
– Я. Поеду.
Элина стискивает кулаки на коленях и не отрывает от них взгляда. Душит сомнения в самом зародыше. В голове всплывает воспоминание, исполосованное временем и болью. Вот она стоит на могиле сестры. Невыносимо душно, невыносимо тошно. У нее отобрали самое дорогое…
– И все же ты дочь своего отца, – с горечью шепчет мама. – Только учителя трещали без умолку: одаренная, одаренная. А на деле глупая девчонка. Думаешь, Москва ждет тебя и преподнесет все на блюдечке? Да она сжирает слабаков! – Она вздыхает, так тяжко, словно говорит с недоразвитым человеком. – Ливия была умнее.
Лучше бы мать ее ударила.
– Знаю, мама. А еще она была похожа на тебя, и поэтому ты ее любила. Вот только Ливия не забывала делиться любовью со мной. Но теперь ее нет, и я больше никому не нужна. А человек, виновный в ее гибели, жив, и я не позволю ему остаться безнаказанным, – Элина набирается смелости взглянуть на маму и видит усталость, которая залегла в морщинках вокруг ее глаз.
Она фыркает и обреченно качает головой:
– Так вот, где собака зарыта. Конкурсы, Москва… Теперь все ясно. Опять эти твои домыслы, Эля. Они не доведут тебя до добра.
– Добро – понятие относительное.
Мама молчит, а потом уходит из комнаты, забирая с собой ворох невысказанных слов. Элина с обидой смотрит на открытую дверь, будто это она виновата в том, что мать и дочь – чужие друг другу люди. Единственным, что их роднило раньше, была Ливия.
Но пять лет назад со смертью сестры распалась и семья.
***
Москва – город-гигант, готовый раздавить каждого, кто проявит видимую слабость. Поэтому Элина заталкивает дрожь вглубь себя и прячет расширенные от страха зрачки за солнцезащитными очками. Шум мегаполиса накрывает гудящую после бессонной ночи голову куполом, и все звуки сливаются в монотонный рокот.
Она видит зеленый сигнал светофора и смешивается с толпой пешеходов. Путь от вокзала до парковки возле универмага занимает не более пяти минут, но в босоножках с высоким каблуком, на которые Элина копила два месяца, она идет все пятнадцать и едва успевает к тому моменту, как двери автобуса начинают закрываться.
– Стойте!
Она машет рукой, и плетеный золотой браслет – единственное украшение, не считая маленьких звездочек в ушах, сверкает на солнце.
– Ага, наша участница под номером три! – из автобуса выпрыгивает молодой парень, высокий, спортивный, в мятой рубашке цвета ядовитого лайма. В ушах у него черные тоннели , а волосы выкрашены в сливочный цвет и торчат задорным ежиком. – Мы уже отчаялись тебя дождаться.
Элина останавливается и переводит дыхание.
– Знаете, как тяжело семенить на каблуках? – смеется она и кокетливо проводит рукой по белому узкому платью, облегающему ее тело до колен.