– В точности то, что ты описал.
– Надо позвать стюардессу! – предложил я.
– Нет, не надо никого звать, – взвизгнул Джонни и зажал себе рот ладонями.
– Но оно продолжает расти. Эту шерсть уже можно расчёсывать.
– Слушай, не делай этого… как тебя зовут, кстати?
– Лёша. Меня зовут Лёша Иванов. Я из Санкт…
– Отлично Лёша. Так, так, без паники. Без паники. Кто тут взрослый? Я тут взрослый. Надо что-то делать с этим… Что это, чёрт подери, такое? Уберите его!
Джонни закричал «уберите его», потому что крышка маленького встроенного ящичка на кресле Фреда внезапно распахнулась. И, вместе со старыми билетами, пакетиками от чипсов, окаменевшими жвачками и прочим мусором, из неё появился здоровенный розовый язык. Большой розовый собачий язык. Ящичек издавал звуки, напоминающие собачье дыхание и словно бы вилял хвостом от радости, хотя никакого хвоста у него не было. А потом случилось самое страшное. Безо всякого предупреждения язык облизал Джонни Вудхауза с головы до ног. Выражение лица Джонни в ту минуту трудно было передать. Оно было таким, будто он случайно проглотил стаю собак, извалявшихся в сливочном масле, а внутри они начали смотреть телепузиков и искренне гавкать над каждым сюжетным поворотом, который показался им смешным.
– Меня сейчас вырвет, – кратко описал он своё состояние. – Лёша, ты любишь собак?
– Конечно, – сказал я.
– По-моему это всё неправильно, – бормотал Джонни, то бледнея, то зеленея. – Мы должны позвать стюардессу. Мадам, мадам! На борту беспоря… ааа… фууу! Какая гадость!
– Он снова вас лизнул. Это очень милый… шкафчик.
– У него изо рта несёт авиатопливом. Мы взорвёмся, стоит лишь кому-нибудь чиркнуть спичкой.
– Тут ни у кого кроме вас нет спичек.
– Вот и отлично. Мадам! Мадам! Что не так с вашим самолётом? Я чувствовал, я знал, что не стоит лететь этим рейсом. Мадам!
Наконец-то стюардесса услышала его крики. Её веки буквально притягивались друг к другу, словно намагниченные. И она старалась не дать им слипнуться окончательно. Это было удивительное зрелище. Но не удивительней кресел, внезапно обросших собачьей шерстью.
– Гав-гав-гав! – донеслось из нашей коробочки с языком.
– Гав-гав-гав! – донеслось из соседней.
Потом ещё из одной. А скоро все коробочки, которые были на спинках кресел, принялись отчаянно лаять и облизывать сзади сидящих.
Приложив неимоверные усилия, то и дело спотыкаясь на своих высоких каблуках, стюардесса подошла к нам с Джонни, чудом не наткнувшись на руину из моего чемодана с растением. Потом она зевнула и отключилась.
– Мисс! Пожалуйста, – взмолился Джонни.
– Ах, да. Чем могу помочь? Принести чаю?
– Ваш самолёт взбесился, – сказал я, – он обрастает шерстью, и кресла гавкают.
– Какие замечательные у тебя получаются стихи, малыш.
– Я – Лёша Иванов из Санкт…
– Мисс, вы ведь тоже это видите?
Масштабный заразительный зевок стюардессы.
– Вижу что, сэр?
– Ну, это.
– А, это? Это… Господи, что это?
– Вот и я о том же.
– У вас голова перевязана. Вы ушиблись? Я вам сейчас принесу лекарства!
Джонни тяжело вздохнул. Это был вздох человека, который набирается терпения, чтобы пройти тяжёлый путь до конца.
– Мисс, взгляните, пожалуйста, на собачий язык, свисающий из коробочки на спинке кресла. Взгляните на кресло, обросшее белыми волосами. Вам это ни о чём не говорит?
– Это говорит мне о йети.
– Йети?
– Да, йети. Снежный человек. Мама часто рассказывала, что они живут высоко в снежных Альпах и прячутся от людей.
– Так, ещё раз…
Джонни набрал полную грудь воздуха.
И вдруг раздался сигнал тревоги. В салоне замигали красные тревожные лампочки, почему-то похожие на влажные собачьи носы. На радиосвязь вышел один из пилотов. Это был жизнерадостный азиат, который шутил про самолётный грохот.
– Дамы, господа и все остальные! – начал он бодрым тоном. – По техническим причинам мы вынуждены начать снижение чуть раньше обычного. Дело в том, что… да отстань ты. Тьфу. Хорошая псина, хорошая. Дело в том, что оба двигателя как-то подозрительно рычат. А я говорил вам, что знаю толк в этих вещах. Ничего страшного! Мы приземлимся на воду всего лишь в десяти милях от Кура-Кура, и остаток пути преодолеем по воде. На то он и гидроплан, вы меня понимаете. Пфу, ну уйди ты, кому говорят. Фу! Фу, я сказал…
– На кого он фукал? – спросила стюардесса, – надеюсь, не на меня. Лин – ужасный шутник. Во время последнего полёта хррррр…
– Неужели она опять уснула? – спросил Джонни Вудхауз.
– Очевидно, да, – ответил я.
– Странная, – изрёк он после минутного раздумья.
Большой щенячий язык снова облизал детектива с головы до ног.
Тот не изменился в лице. Разве что самую малость. Он сузил глаза и процедил сквозь зубы:
– У этой штуки есть выключатель, как думаешь?
– У моего питомца выключателя, например, нет.
– Кто твой питомец?
– Я зову его Снежок. Он там, на чемодане. Снежок, поздоровайся с Джонни. Джонни – частный детектив.
– Отлично, теперь весь самолёт знает. Спасибо тебе огромное…
– Меня зовут Лёша.
– Спасибо тебе огромное, Лёша.
– Не за что.
– Это был сарказм.
– Что такое сарказм?
– То, что сейчас было. Это называется сарказм.
– Не понимаю.
– Ладно. Три-четыре. Ты правда таскаешь с собой это дерево и зовёшь его Снежком?
– Три четыре. Вам не кажется неуместным задавать такие банальные вопросы в нашей ситуации?
– Странный.
После чего Джонни Вудхауз был в четвёртый и далеко не в последний раз облизан мокрым собачьим языком. От языка несло авиатопливом.
Что до музыкантов, то они проспали это представление от начала до конца и проснулись, лишь когда самолёт сел на воду, и по неясной причине бросил притворяться лохматой собакой.
Позднее, когда другие четверо пассажиров, и мы с Джонни рассказали об этом случае музыкантам, те ответили, что у нас нет чувства юмора и малейшего уважения к воздухоплаванию.
*******
На чемодане по-прежнему росло моё дерево. А белая шерсть и языки вросли обратно в кресла. Мы медленно приближались к конечному пункту нашего путешествия – острову Кура-Кура. Самолёт подпрыгивал на мелких волнах. Два больших поплавка уверенно держали его на воде.
Ещё чуть-чуть, и я окажусь на острове. Потом я приду к дяде и скажу: «Дядя, это я!» А он такой: «О, это ты! Как замечательно! Ты, наверное, и подарок привёз?» А я такой: «Да, привёз. Резиновые тапочки. Тапочки цвета зелёной морской волны». А он типа: «Тапочки? Неужели ты не мог придумать ничего получше? Неужели ты думаешь, что я фанат резиновых тапочек? Плыви-ка назад в Россию и притащи оттуда что-нибудь полезное». А я: «Плыть через два океана? Что-то далековато». А он: «Раньше надо было думать». Я совершенно обиделся. А я ему такой: «Но дядя…» А он: «Ну ладно, я передумал. Не плыви в Россию. Однако для искупления своей вины ты будешь съеден. На празднике, который я устрою в честь твоего приезда».
Я замотал головой. Что-то явно пошло не так в моих мыслях. Надо попробовать снова. О! Придумал. Я просто подарю своему дяде что-нибудь другое. Вот только что? Да ладно, всё что угодно будет лучше резиновых тапочек. Даже кружка с именем, написанным золотыми буквами. Хотя нет. Это ещё хуже. А что если дядя не признаёт кружек? Или тапочек? Он ведь не признаёт адресов. Что это вообще значит? Как это – не признавать адресов? Он что, не знает, где живёт?
Я крепко задумался над этим вопросом. Настолько крепко, что пришёл в себя, лишь услышав незнакомые голоса на чужом языке. Самолёт стоял в полосе прибоя. Задние части его поплавков омывались водами океана, а передние упёрлись в белый песок. Загорелые рабочие перекидывали друг другу чемоданы. Мы прибыли на остров.
– Так и будешь сидеть? – поинтересовался Джонни Вудхауз, заглянув в дверь самолёта. —Все уже вышли, сейчас мисс Спящая Красавица поведёт нас в отель. Надеюсь, там не будет усатых многоножек величиной с мою ногу.
Детектив исчез в ярких лучах тропического солнца, которое бесцеремонно врывалось в открытую дверь. Я посмотрел в грязный иллюминатор, покрытый следами высохших капель и понял, что сию секунду должен увидеть остров своими глазами, а не через замызганное полупрозрачное стекло.