уставился на чистую я гладь
листка с полями красными, немножко
задумался, от ручки колпачком
коснувшись губ, и застрочил легко.
«Зима, – писал, – как белая дорожка…»
И первый стих за несколько минут
закончил я. И начал новый труд.
Чернильной ручкой я писал. Ах, ручки
чернильные, с раздвоенным пером!
Давай одну заправим. Что ж, берем —
но только осторожно, чтобы взбучки
не получить от взрослых, – на столе
мы баночку с чернилами – должны быть
чернила фиолетовыми, – ты бы
заправил даже красными, но нет,
нельзя, – откручиваем крышку,
что трудно поначалу, ибо слишком
уж ссохлись на резьбе комки чернил,
но вот мы открутили крышку с силой,
сухая пыль чернил слегка покрыла
два пальца нам, которыми схватил
я баночку; теперь возьмем, открутим
мы верхний корпус ручки и затем
перо погрузим мерно в склянку с тем,
чтобы втянуть как можно больше мути
чернильной в корпус ручки, для чего
резиновым и мягким колпачком,
надетым на стеклянный корпус ручки,
по принципу пипетки мы начнем
орудовать. Набрали? Оботрем
перо мы промокашкой, либо лучше
кусочком старой тряпки и – прошу,
готова ручка для занятий. Были
уже наборы шариковых или
лишь только появлялись, но спешу
здесь уточнить: нам в школе запрещали,
чтоб нечернильной ручкой мы писали.
Итак, я написал стихов пять-семь
минут за двадцать и решился маме
их показать. Их, сидя на диване,
мать прочитала и меня совсем
хвалить не стала. Стала же, напротив,
мне говорить, что лучше бы писать
стихи не начинать мне, а мечтать
о чем-нибудь брутальном и, животик
погладив мне, сказала: лучше б стал
военным ты… И я тетрадь порвал…
«Зима, – писал, – как белая дорожка…»
А дальше я не помню. И бог с ним.
Что пишет восьмилетний херувим —
не все ль равно? Что ручка, если ложка
в руках сего пиита совершит
еще нетвердый крюк витиеватый?..
Нет опыта, и он невиноватый,
он просто еще мальчик, и сокрыт
магический кристалл, через который
поэт вперяет пристальные взоры…
IX. ВО ДВОРЕ
Итак, я в третьем классе. Почему
пошел в другую школу вновь – не помню.
Но помню хорошо, как было в лом мне
учиться в третьем классе, как в тюрьму
ходил я в школу, а заданий на дом
терпеть не мог, и все считал года
до окончанья школы, и когда
подсчитывал, то ужасался: адом
мерещилось мне будущее в семь
иль даже восемь лет. Смурнел совсем.
И все-таки, когда бы не уроки,
я школу бы любил, ведь там друзья,
там девочки… Опять влюбился я
в одну сначала, но рассказ жестокий
о ней услышал от кого-то из
своих друзей по классу новых, тут же
влюбился я в другую. Почему же
я разлюбил ту девочку? Что ж, плиз,
я расскажу. Но только не судите
меня, девицы. Впрочем, как хотите.
Мы шли по парку классом. Как всегда
шли строем по два, девочки за ручки
держались или под руку шли, тучки
по небу плыли редкие, слюда
воздушная подернута не слишком
была осенней дымкой сизой меж
куртиной старых кленов, чей бареж
был желто-красным, празднично и пышно
природа загибалась, и в луче
так славно золотилась на плече
у мальчика, взвеваясь, паутинка.
Шуршанье листьев под ногами сей
колонны разговорчивой детей,
ведомой педагогом украинкой,
напоминало хруст, когда жуешь
листы капусты свежей полным ртом ты.
Со мною Витя шел, свои экспромты,
казалось, остроумные – а что ж,
чем хуже я? – я тоже упражнялся, —
нацеливал на девочек; смеялся
я вместе с ним и дергал впереди
идущую за косу Ангелину.
Она мне очень нравилась и, мину
ей скорчив обезьянью, породив
ее агрессию, я втайне обижался
такой вот нелюбви и вновь хватал
ее за косы, тем усугублял
меж нами пропасть. Путь наш разветвлялся
на две тропинки, сверху был портал
из крон высоких клена, так что тенью
покрылись мы узорчатой. Печенье
на части разломив, мне Витя дал
побольше половинку, театрально
их взвесив на руках, и стал мне тайну
нашептывать одну. Он рассказал
про Ангелину мне, как в первом классе
они вот так же шли по парку, вдруг
ему почудился короткий, звонкий пук
и запах кала, что распространялся
все явственней. И тут уже в кусты
помчалась Ангелина, понятых
в кустах, конечно, не было, но ясно —
она обкакалась. Печенье расхотел
я есть, во рту вдруг сухо стало, ел,
верней жевал печенье я напрасно, —
слюна не выделялась. Я комок
разжеванного теста сплюнул наземь
и понял – после этих безобразий
я не люблю уж Ангелину. Йок.
Прошло очарование мгновенно.
Но вскоре я уже влюбился в Лену.
Сейчас, когда так живо представлял,
чтоб описать вам недоразуменье,
случившееся с девочкой, веселье
меня вдруг охватило, хохотал
невольно я и повторял: «Бедняжка…»
Но чтоб с собой кого-то примирить
скажу вам так: мне приходилось быть
и в положенье Ангелины, – тяжко.
Конечно, в фигуральном смысле я
был низведен. И много раз, друзья.
Но почему-то хочется сейчас мне
двор описать, в котором я провел
два с половиной года, где завел
знакомства новые, где игры все опасней
у деток становились. Вход во двор
был через деревянные ворота,
покрашенные цветом терракоты,
всегда полуоткрытые, забор
шел сразу слева, справа – стенка дома,
орех рос в палисаднике знакомой
девчонки, что художницей была
и масляными красками писала
портреты всех знакомых. Ее Аллой,
как маму мою, звали. Дальше шла
веранда, а точней торец веранды
другого дома, помню, что там жил
мужчина, он все рыбок разводил:
трофеусы, скалярии, ломбардо,
цихлиды, цихлазомы, петушки, —
все то, что так ценили знатоки.
А дальше двор шел, расширяясь влево,
почти квадратной формы, окружен
пятью-шестью домами с трех сторон,
с четвертой же, где рос ползучий клевер,
и мак между булыжником склонял
пунцовые головки, шли сараи,
в которых обязательно держали
дрова и уголь. Туалет стоял
посередине дворика беленый.
Сирени куст, разросшийся, зеленый,
рос с тыла туалета, окружен
штакетником некрашеным и темным
от времени. Я помню этот томный
и нежный запах, коим напоен
был двор весной и запах, исходивший
от туалета, если ветер дул
определенным образом. Пойду
и поищу когда-то восхитивший
цветок сирени, в коем было б пять
лиловых лепестков, чтобы опять
поверить в счастье и в свою удачу…
Но нет!.. Я для фортуны уж чужак.
Мне не дается счастье просто так.
Да что там счастье!.. Мой покой проплачен
и выставленный счет сведет с ума
любого финансиста… Но вернемся
туда, где мы, конечно, ошибемся,
дров наломаем, попадем в туман
в трех соснах и напьемся из-под крана
живой воды. А мертвой – еще рано.
Булыжником мощен был старый двор.
Я вас привел как раз в его средину.
Он изменился. Стал наполовину
как будто меньше. Да и мельхиор
не украшал дверь низенького дома
в виде числа одиннадцать. Рукой
я мелом на стене, чей цвет какой
не помню был, нарисовал, влекомый
гигантоманией, в далеком уж году
цифру одиннадцать – квартиры номер. Жду,
когда картинка прошлого чуть четче
возникнет в голове. Ага, стоял
у дома абрикос, я, помню, рвал
чуть желтые плоды, довольный очень,
что это дерево как будто бы мое,
быть собственником было мне приятно,
никто не крикнет: «Ну-ка, лезь обратно,
такой-сякой…» И это придает
довольства вам, уверенности даже.
И я, как всякий частник, был на страже
своих владений. Как-то посадил
в том палисаднике дубки, – в Крыму, похоже,
так хризантемы назывались, может,
я ошибаюсь, – как же я следил
за ростом их! Как удивлялся – надо ж,
я посадил, не кто-нибудь, и вот
они растут, как странен этот ход
из-под земли растения, и вкладыш
в «Природоведенье» смотрел, чтоб отыскать
цветы, что я любил так поливать.
Квартира состояла лишь из кухни
с плитой, баллоном газа и столом,
и комнаты побольше, с потолком
беленым и неровным, в коей двух нет
свободных метра, только посреди;
а так предметы мебели впритирку
вдоль стен располагались – под копирку
не нарисую то, что я, поди,
уже забыл, но было так примерно:
у входа, у стены, был шифоньер, но
его переставляли иногда,