– Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, чтоб посмотреть, не оглянулся ли я… – пропела я по-русски, с лукавством покосившись на Генриха.
В ответ он скорчил гримасу крайнего утомления, и лениво осведомился, о чем я пою.
– Примерно о том же, что и вон тот юноша, – я указала прямо на певца, ибо в этот момент мы уже выехали на площадь, до отказа набитую горожанами.
Нам повезло, что мы не успели спешиться: пешком нам вряд ли удалось бы протиснуться к фонтану, возле которого расположился певец. Наконец-то я смогла поближе рассмотреть его… На первый взгляд юноша изрядно напоминал лубочную картинку своей кукольной, ненатуральной красивостью. Каштановые локоны, фарфоровая кожа, карие глаза в обрамлении густых изогнутых ресниц и вызывающе кокетливая родинка в правом уголке рта… Да, еще бархатный баритон, как будто специально предназначенный для распевания любовных серенад.
Словом, внешность его была бы совершенно безукоризненна, однако условия жизни и род занятий вносили свои коррективы. Со второго взгляда я заметила следующее: романтический красавец явно давно не мылся, а глаза его блестели вовсе не возвышенным голодным блеском.
– Я вкушаю с благородным нектаром
Лишь бесплодные свои сожаленья —
Оказалась, – ах! – ужасным ударом
Для меня утрата девы – виденья, —
певец проникся сюжетом, это было заметно сразу, – на его глазах даже выступили вполне искренние слезы.
Бюргеры снисходительно аплодировали, у них, видимо, пока не возникло ощущения, что их вниманием злоупотребляют. К тому же денег за концерт с них пока никто не просил.
За нашими спинами послышался шум совсем другого рода: появление стражей порядка во все времена сопровождается примерно одинаковыми звуками. Пара солдат под предводительством дюжего командира сноровисто протолкались через народ и окружили примолкшего бедолагу-певца.
– Не положено, – произнес командир интернациональную формулу власти.
Менестрель не нашелся что ответить, и только пискнул нечто бессвязное. Командир забубнил что-то про арест, солдаты ухватили поэта под руки…
Мне отчего-то активно не понравилось их обращение с представителем богемы. Кроме того, нужно было поддерживать имидж безумной русской аристократки, и я решила вмешаться. Я открыла было рот, но Генрих опередил меня на долю секунды. Он смерил мизансцену ленивым взглядом и небрежно поинтересовался:
– Что вам нужно от парня, молодцы?
И видимо, что-то такое прозвучало в его голосе, что заставило солдат замереть на месте, а командира вступить в переговоры. Наше преимущество состояло во внезапности, и в том, что мы так и остались в седлах. Командиру приходилось обращаться к Генриху снизу вверх, отчего тон его сам собою становился почтительным.
– По приказу господина бургомистра, арестуем бродягу Шметтерлинга, дабы, сняв с него показания, выдворить за пределы города, – его речь сильно смахивала на доклад начальству.
Мой спутник тут же использовал ситуацию – принял начальственный вид, и распорядился:
– С его слов, – он пренебрежительно кивнул в сторону менестреля, – запишете, что он сожалеет о случившемся и готов впредь обходить ваш славный город стороною. Благородная госпожа изволит забрать сего музыкантишку с собой, и оплачивает ваше беспокойство, солдаты.
Я тоже приосанилась. Обо мне отчего-то говорили в третьем лице, и через мгновение я поняла, почему.
– Госпожа из России, не изволит изъясняться по-немецки, и доверяет все переговоры мне, как ее управляющему, – предупредил Генрих дальнейшие расспросы, и вполголоса добавил, наклонившись к уху командира: – Странные они, эти русские, поверь мне, приятель… Но деньгами швыряются знатно – ты не останешься внакладе. Не будем спорить с благородной госпожой, если уж ей приспела охота каждый день слушать песенки этого бездельника.
Солдат понимающе ухмыльнулся, принял от Генриха увесистый кошель с деньгами, и по его команде пииту возвратили свободу. После этого стражи порядка испарились так же быстро, как и возникли. По-моему, они опасались, как бы моя внезапная придурь не миновала.
Только я изготовилась отчитать Генриха за неподобающие намеки, отпущенные в диалоге со стражниками, как выяснилось, что мои испытания не закончились.
Менестрель со странным именем Шметтерлинг (надо же, «мотылек», фонвизинщина чистой воды, а я-то думала, что таких фамилий в природе не существует) мгновенно оправился от потрясения и по-свойски обратился к Генриху:
– Могу я узнать, госпоже понравился я сам или мои песни? Я должен знать доподлинно, свела меня судьба с подлинной ценительницей поэзии или всего лишь со скучающей богачкой…
Приготовленная для Генриха отповедь застряла у меня в горле, и я очутилась перед нешуточной дилеммой: объяснить пииту «кто есть мать Кузьмы» или сперва душевно побеседовать с господином Штайнбергом.
Однако Генрих не собирался и дальше вести беседу в том же фривольном духе.
– Тебя, парень, прежде всего судьба свела со мной – и я не знаю, кому из нас от этого придется хуже, – безрадостно отрезал он, и обратился, наконец, ко мне: – Прошу меня извинить, госпожа, за доставленное неудовольствие, в свое оправдание могу лишь заметить, что это был единственный способ выручить юношу…
Произнося свою покаянную речь, вид он имел настолько ехидный, что я осознала как никогда ясно: придется смириться с отдельными проявлениями неуважения к моей персоне… Разумеется, во имя достижения благородных целей.
– Где ближайшая приличная гостиница? – спросила я пиита на чистейшем немецком языке, которого, якобы, совершенно не понимала.
Вьюнош остолбенел, к большому удовольствию Генриха.
– Ну что застыл? – раздраженно поинтересовалась я. Мне начало надоедать затянувшееся представление, разыгранное нами на глазах изумленных горожан.
Поскольку оно до сих пор было бесплатным, почтенные бюргеры даже не собирались расходиться.
– В самом деле, ты разве не слышал, что велела госпожа? – присоединился ко мне Генрих, почти совершенно избавившийся от ехидства в голосе и взгляде, – Проводи нас до гостиницы, в которой не зазорно будет остановиться на ночлег.
Шметтерлинг закивал и проследовал через площадь к маленькому проулку. Вскоре выяснилось, что там находится небольшая гостиница, над воротами которой значилось, что «именно здесь только для благородных путешественников…» и прочее. У меня появилась устойчивая надежда на нормальный отдых, горячий ужин и ночлег на чистых простынях. Правда, слуг во дворе не было видно, но Генрих быстро разрешил это небольшое неудобство.
– Шметтерлинг, позаботься-ка о лошадях, – приказал он, направляясь к двери трактира.
Он был прав на все сто – нежданное приобретение, безусловно, следовало пристроить к делу. Сам поэт, правда, был другого мнения на сей счет.
– У меня есть имя! – от возмущения срываясь на петушиный фальцет, заявил он.
– Вот как! И какое же? – полюбопытствовал Генрих, не оборачиваясь, и только самую малость замедлив шаг.
– Клаус, – представился юноша с непонятной гордостью.
Можно подумать, это поименование принадлежало прежде какому-нибудь эпическому герою!
Генрих приподнял брови, подумал пару секунд, и затем отрицательно покачал головой.
– Нет, – припечатал он, -Никакой ты не Клаус… Посмотри на себя, парень, – ты же истинный Шметтерлинг! Зачем тебе имя?
От неожиданности я застопорилась на месте. Моему наемнику свойственно, оказывается, довольно нестандартное чувство юмора. Отрадно сознавать, что рядом со мной находится не тупой солдафон, а вполне гармоничная личность. Эта мысль удобно устроилась в моей голове и не покидала насиженного места довольно долго, вызвав какое-то смутное беспокойство. Я даже к ужину отнеслась сперва без должного почтения, пытаясь уяснить, что же меня беспокоит. Однако дальше смутных ощущений в тот день дело не пошло, постепенно я успокоилась, и даже смогла отдать должное куриной грудке, плавающей в умопомрачительном соусе. Положительно, кухня галантного века, пусть и в обыкновенном небольшом трактире, могла отвлечь кого угодно от абстрактных умозаключений.