Любовь его к Лене была незыблемым постулатом. Не вызывало сомнений и её нежное чувство к нему, несмотря на неотвратимо, подспудно зреющий конфликт. Поводом для него стали упорные ухаживания молодого человека с работы её отца, предлагавшего ей другой, беспроигрышный вариант устройства личной жизни, и Яков отдавал себе отчёт в том, что в один прекрасный день она сломается и согласится выйти замуж за нелюбимого, но удобного для неё и родителей мужчину. Лена ничего не скрывала, рассказывая о своих встречах с ним, но за стеной демонстративного равнодушия он не мог не почувствовать её бравирующей досады и безысходности отчаяния. Да и не таким уж слабым казался ему его конкурент. Бывший комсомольский работник, а сейчас весьма преуспевающий чиновник, он был хорошо образован и неглуп. С дипломом экономиста, закончившего Институт Народного хозяйства, и опытом партийной работы он мог сделать серьёзную карьеру, которая никогда не светила Якову в прошлом, да и сейчас, когда политика в отношении евреев изменилась и с ними откровенно заигрывали. Кроме того, его качества преуспевающего чиновника не мешали ему быть обаятельным и симпатичным. Неминуемо шло к тому, что бастионы падут, стены рухнут – и крепость сдастся на милость победителя. Яков начал беспокоиться, видя в этом умысел, направленный на то, чтобы заставить его принять решение. А проблема-то глубоко засела в нём, а не в Лене, и аналогия с ошибкой в программе помогла ему понять не столь уж очевидную суть конфликта. В нём, как и в любом индивидууме, существуют два начала. Одно из них содержит то, что является общим для всех людей, – космополитическое, независимое от происхождения, расы и крови начало. Именно общечеловеческое в нём и привлекает её. Лена любит красивого, сильного, интеллигентного мужчину, самца, который великолепно удовлетворяет её духовные и сексуальные потребности. И это абсолютно нормально, в этом нет никакого цинизма, ведь то же самое он мог сказать и о ней. Только патологический ханжа будет отрицать очевидные психологические и биологические реалии, являющиеся условием надёжного и счастливого брака. Но чем дальше, тем явственнее он ощущает в себе то второе пробуждающееся, непокорное начало. Голос крови всё настойчивей требует ясного и недвусмысленного ответа – кто он, признаёт ли он свою еврейскую сущность. Если нет, то зачем мучать себя и любящую тебя женщину. Будь счастлив и богат и забудь о своём еврействе или просто отнесись к нему как к драгоценному, но выпавшему из жизненного потока раритету. Если же тебе небезразлично твоё происхождение, то веди себя, в конце концов, как уважающий себя еврей. Именно это начало Лена не принимает, равнодушно улыбаясь в ответ на его попытки завести разговор на тему, касающуюся культуры его народа. Каждый раз Яков отступал, чувствуя её отчуждённость, и всё становилось на свои места, когда беседа возвращалась в русло общечеловеческой культуры. Но ведь когда-нибудь он перестанет мириться с её безразличием и потребует признания и уважения его еврейского начала. Что будет с ними и их детьми? Чья сторона возьмёт верх, её? Тогда он должен будет отказаться от требования признания его национальной идентификации и угомониться. Дети, благополучие, красивая любящая жена тоже дорогого стоят. А если окажется сильней он, и она нехотя последует за ним в чуждый ей Израиль или в Америку?
В размышлении о своей непростой ситуации Яков прошёл уже большую часть пути. Глаза привыкли к темноте, различая в ней стволы и кроны деревьев, шарообразные контуры кустарника, просветы звёздного безлунного неба и неровный каменистый покров аллеи. Он двигался вперёд, не испытывая ни страха, ни беспокойства, один среди этого удивительного острова торжествующей природы, свободный от бесчисленных проблем огромного города, плещущего волнами света и звуков в его зелёные берега.
Ему оставалось пройти всего метров триста, когда он заметил впереди справа вспыхивавшие в беспорядке огоньки. Вскоре до слуха Якова донёсся грубоватый мужской голос. Он пока ещё не мог понять смысл слов, но уже слышал богато удобрявшую речь отборную матерщину. Огоньки оказались кончиками сигарет, которыми смачно, с явным удовольствием затягивалась кампания. Во время затяжки лицо курящего причудливо выступало из темноты, озаряясь на секунду слабым красноватым светом. Яков сначала хотел повернуть назад, чтобы избежать встречи, итог которой трудно было предсказать. Но потом, усилием воли подавив нараставший страх неизвестности, продолжил путь. Он поравнялся со скамейкой, где сидели четверо, когда услышал хриплый окрик:
– Куда бежишь, парень? Дай-ка закурить.
Яков приостановился, и в этот момент трое сидевших рядом с вожаком, так показалось ему в этот момент, быстро, но без суеты, поднялись со скамьи и обступили его с трёх сторон. Сердце бешено колотилось в груди, но он старался вести себя независимо и не обнаружить сковавшие дыхание страх и растерянность.
– Я не курю, – с трудом выдавил он из себя пришедшую на ум фразу.
– Ха, слышишь, Толян, он не курит. Интеллигент ё…ный, блядь, сука, вальяжно изрыгнул стоящий перед ним верзила.
– А ну ка, врежь ему, падлу, Федька, – услышал Яков прокуренный голос вожака, оставшегося сидеть и со стороны командовавшего расправой.
Короткой тенью взметнулся кулак, и он почувствовал сильную боль, пронзившую его нижнюю челюсть, и вслед за ней сладковатый привкус крови. Удар нанёс мужик, стоящий слева, что послужило сигналом для двух остальных. Били остервенело, выдавливая из себя отборную брань. Яков, закрыл лицо и голову руками, стараясь устоять на ногах и понимая, что сопротивление вызовет ещё большее озлобление. Удар в пах заставил его согнуться, и, взвыв от боли, он повалился на твёрдый наст дорожки.
– Баста, братва, а то ещё замочите кореша, – властно произнёс Толян, и трое его подручных мгновенно отступили. – Ну-ка поднимайся, сука, тебе здесь не Сочи. Или помочь? – В голосе его послышались нотки показного сочувствия.
– Сам поднимусь, – отхаркивая кровь, проговорил Яков.
Страх как рукой сняло, оставив лишь ощущение беспомощности и досады. Боли в паху, груди, боку и челюсти притупились, и он медленно поднялся, отряхивая с джинсов осязаемую ладонями пыль.
– Что вам от меня нужно? – спросил он.
К нему вернулась уверенность в себе. Он знал, что смелость обычно обескураживает хулиганов и, стараясь говорить как можно спокойней, добавил: – Денег с собой нет.
– Ишь, какой храбрый! Славута, обыщи-ка пижона.
Толян невозмутимо снизу вверх смотрел на Якова. Он почувствовал острие ножа, коснувшегося шеи возле гортани, и крепко сбитый детина среднего роста принялся деловито шарить по карманам. Рука его подцепила и ловко вытащила из накладного кармана рубашки потёртый кожаный бумажник.
– Вот возьми, – Славута протянул его вожаку.
Яков знал, что, кроме нескольких деловых документов, там лежит ещё и паспорт. Толян раскрыл бумажник и вытянул плотную тисненую книжечку.
– Федя, посвети мне, – приказал он, и через мгновение яркий луч света выхватил из ночи маленькую цветную фотографию.
– Интеллигент засранный, вы только посмотрите. Да это же жид, я их за версту узнаю. Вот написано, еврей. Дай-ка фонарь, Федя.
Толян взял протянутый ему фонарь, и по лицу Якова полоснул узкий пучок света.
– Однако изукрасили тебя, жидок. Долго помнить будешь. – На лице вожака появилось некое подобие улыбки. – Сматывался бы ты отсюда в свой вонючий Израиль, да попроворней. Меньше смердить будет.
Яков на последний пассаж Толяна не отреагировал, сознавая бессмысленность идеологических дискуссий с подонками. Он решил терпеливо ждать конца разборки. Было очевидно, что жизни его ничто не угрожает – вожак указал ему безошибочный адрес, куда следует бежать.