Нас было четверо детей: Саша (1937), Софья, или Соня (1942), я и Вячеслав, или Слава (1949). Саша, к сожалению, умер от тяжелой болезни в подростковом возрасте. Соня стала замечательным детским врачом и заслуженным врачом России. А Слава преуспел в математике, окончил педагогический институт в Хабаровске, аспирантуру в Воронежском университете, защитил кандидатскую диссертацию, заведовал кафедрой математики в пединституте. Я ими всегда гордился. Соня и Слава живут в Израиле, имеют собственные семьи, детей, жизнерадостных внуков и внучек. Их личные истории заслуживают отдельной книги.
Детство было вполне типичным для тех времен. Голода и войны мы не знали, одежда была более чем скромной, но не хуже, чем у многих других. Говорят, что я был жизнерадостным и в меру послушным ребенком, правда, часто болел ангиной. Мне нравилось шалить, читать книги и учиться в школе, играть в шахматы и настольный теннис, купаться в речке и ловить рыбу. Мои ранние детские воспоминания связаны с драматическими событиями, и, возможно, поэтому они сохранились в памяти.
Старший брат
Первый эпизод, который я помню, связан с болезнью моего старшего брата. Мне было около пяти лет. У Саши была болезнь Ходжкина, когда опухолевая ткань возникает из лимфоцитов. Хотя причины болезни окончательно не выяснены, ныне около 90% молодых пациентов выздоравливают. Но тогда, в 1952 году, это был приговор! Саша был на 10 лет старше, очень добрым и внимательным к нам, «малышам». Родители многие годы показывали нам его школьные тетради с отличным оценками и плакали, вспоминая его.
«Выселить этих жидов»
Приходит Моня Рабинович из школы домой в слезах:
– Мама, меня назвали жидовской мордой!
– Привыкай, сынок, ты будешь жидовской мордой в школе, в институте, в аспирантуре… Зато когда ты получишь Нобелевскую премию, тебя назовут великим русским ученым!
Второй эпизод был годом позже. Мое еврейское образование началось не с чтения Торы, а когда я услышал злобные крики нашей соседки по дому: «Выселить этих жидов». Жили мы в поселке Смидовичи при железнодорожной станции Ин, которая расположена почти посередине между двумя городами, Биробиджаном и Хабаровском. Так вот, нас действительно выселяли из квартиры. Какие-то мужики, временно заключенные на 15 суток, под руководством милиционеров выносили вещи во двор дома. Эту квартиру мы заняли двумя неделями раньше по распоряжению местной власти, потому что отец был назначен директором школы, а «дом директора» был еще занят предыдущим директором. Временная квартира принадлежала ведомству железной дороги, которое не подчинялось местным властям. Борьба между властями в стране была делом обычным. Так я оказался сидящим на чемоданах во дворе дома. Сестра и младший брат сидели рядом, мама ругалась с милиционерами, которые выносили наши пожитки, а любопытные соседки радовались этому зрелищу. Мне было страшно и как-то не по себе. Когда стало темнеть, вернулся отец с работы, кому-то позвонил, топором сбил замок с двери квартиры, и мы сами занесли наши вещи обратно в квартиру.
Естественно, подоплеку этой истории я услышал и запомнил много позже. Тогда же родители объяснили, что мы евреи, что это такая же национальность, как русские и украинцы. Я, разумеется, не понял тогда, кто такие евреи и жиды, почему и как мы ими стали. Запомнил, однако, что мы какие-то не такие люди, как наши соседи, которые нас, евреев, не любят. Кстати, я никогда не испытывал потребности, чтобы меня любили чужие люди, но именно с этого эпизода началось мое знакомство с антисемитизмом, который, по словам Натана Щаранского, был прочной связью с еврейством в нашем советском детстве20. Что такое Бар Мицва и Йом Кипур, я не знал и с еврейскими традициями, историей и культурой познакомился много позже, читая романы Лиона Фейхтвангера.
В школе, при перекличках в классе, моя фамилия – Рицнер – звучала иначе и была совсем не похожа на большинство русских фамилий. Мои родители говорили о евреях только тогда, когда они были дома одни или в присутствии их друзей-евреев.
Такая селективность вела к самоцензуре и «двойной жизни», то есть к пониманию «где и что» можно говорить, что – нет. Начавшись с еврейской темы, самоцензура постепенно распространилась на многие социально значимые темы и стала неотъемлемой частью повседневной жизни, что было прямым следствием идеологического режима в стране.
Пройдут многие годы, прежде чем я начну понимать, что вместо гражданского общества в моей стране существует тоталитарная модель: вождь, его соратники, бюрократия и массы.
• Советская пропаганда «трещала» об успехах строительства социализма – коммунизма, хотя страна не могла достойно прокормиться.
• Права человека покоились только на бумаге, преследовались инакомыслящие, в ходу были примитивная демагогия и ложь.
• Атмосфера в обществе напоминала непроветренную коммунальную квартиру с давно забитой канализацией.
• Прогрессировал государственный антисемитизм, росло количество «отказников».
• Проклинались сионизм и «загнивающий» капитализм.
• Срочно требовался демонтаж социалистического эксперимента.
Понимание природы и общественного устройства Страны Советов приходило по мере моего взросления, изучения общественных дисциплин и анализа событий, происходивших в реальной жизни. Для изучения истории страны нам предлагали лживые учебники (например, «Краткий курс ВКПб»)21, власти скрывали страшные факты войны с собственным народом. К этому я еще вернусь (см. очерк «Инакомыслие»).
Глазная клиника
Третий эпизод связан с моей госпитализацией в глазную клинику города Хабаровска после того, как я перенес травму левого глаза, играя в «войну». Мы бросались камнями, и один камень, отскочив от стены дома, попал мне в левый глаз. Глаз остался цел, но в нем что-то повредилось. Мне было шесть лет, но моя память цепко сохранила многие подробности пребывания в больнице: обходы врачей, перевязки, операции, слезы и игры моих новых приятелей. Заведовал клиникой уважаемый профессор Исаак Григорьевич Ершкович. Он был учеником всемирно известного офтальмолога – академика Владимира Петровича Филатова (г. Одесса). Профессор Ершкович ходил по отделению со свитой врачей и студентов, излучал обаяние, и дети просто липли к нему. Сотрудники относились к нему с большим почтением, и мне уже тогда захотелось стать таким же умным и опытным врачом.
Два дня в неделю в клинике были операционные дни. Из палат вывозили на каталках детей. Возвращались они с перевязанными глазами. В этот день в палату пускали родителей. Однажды увезли и меня, но видеть лучше левым глазом я не стал. Не помогли и строгие рекомендации врачей не заниматься спортивными играми, прыжками, купанием и т. д. Я их соблюдал около года, а затем отбросил все ограничения, чем очень расстроил маму. Всю последующую жизнь я играл в настольный теннис, плавал, катался на горных лыжах (сломал однажды ногу), занимался боксом, штангой и не испытывал каких-либо проблем с недостатком зрения. Став врачом, я понял, что медицина предпочитает использовать «ограничительную модель» для рекомендаций, многое запрещая и запугивая пациентов. Этим она часто прикрывает пробелы в точных знаниях.
На этом мои детские драмы закончились, если не считать мелких неудач в повседневной жизни.
Наш двор
Меня воспитывали не только родители, но и, как говорили, «улица». Между ними случались и противоречия. Если дома мы видели добропорядочное поведение родителей, то на «улице» было приемлемо и многое другое: споры, ругань, драки, вранье, но также дружба, братство и отчаянные поступки. На «улице» был свой кодекс чести! Трусость покрывала подростка позором, смелость – уважением.