Через какое-то время Ветрова-старшая заприметила, что за ними с очередным ухажером внимательно наблюдают. Резко оттолкнув полового партнёра, она стремительно встала. Быстрым шагом подошла к растерянной дочери, застывшей от непомерного шока. Остервенело схватила за длинные волосы и потащила в соседнюю комнату, где умиротворённо похрапывал опоённый родитель. Рассыпав в одном из углов сушёный горох, поставила плакавшую малышку на оба колена и злобно так, словно гадюка-змея, прошипела:
– Вот, «маленькая дрянь», теперь постой и подумай. Будешь знать, как без разрешения подглядывать за старшими взрослыми.
Заливаясь горючими слёзками, маленькая Катя просяще запричитала:
– Мамочка, прости… я больше так никогда не буду… честно.
Однако зловредная женщина была непреклонна. Создавалось некое нехорошее впечатление, что она получает от дочкиных страданий злорадное удовольствие. Украдкой Любовь улыбалась, а чем более та ревела, тем радостнее становилось извечно недовольное выражение. В тот раз жестокое наказание ограничилось всего единственным часом, показавшимся страдавшей малышке нескончаемой, поистине немыслимой, вечностью. Постепенно, с течением времени, бесчеловечная мера воздействия вошла у осатанелой пьяницы в дурную привычку, и за любую провинность Катюша, предварительно хорошенько избитая, отправлялась в болезненный угол и вставала там на колени; она опускалась на сушёный горох, рассыпанный на постоянной, бессрочной основе. Нетрудно догадаться, труд его убирать никто на себя уж больше не брал. Итак, пропойца мамаша испытывала от детских мучений необъяснимое наслаждение, неуёмное, едва ли не сумасшедшее, угнетённое же дитя лишь копило ярую злость и закаляло бойцовский характер.
Постепенно Катька настолько привыкла к ежедневным побоям и нескончаемым наказаниям, что научилась не обращать на болевые ощущения большого внимания; она плакала уже не всерьёз, а в основном для вида, чтобы не раздражать мучительницу-родительницу. Живя в постоянных страданиях и злобном тиранстве, несчастная девочка достигла шестилетнего возраста. Родители её, непутёвые, к тому времени совсем деградировали. На развратную маму пылкие ухажёры заглядывались всё меньше и меньше, заходить же к ней продолжали лишь крайне асоциальные личности. И вот настало нездоровое время, когда в их доме нечего стало есть! Вернувшись однажды со школьных занятий (она пошла уже в первый класс), Катя неосторожно спросила:
– Мама, а чего мы будем сегодня кушать?
– Ах, тебе, «дрянная девчонка», ещё и жрать подавай?! – заорала полупьяная Люба, хватаясь одной рукой за девчоночьи волосы, а другой раздавая болезненных оплеух. – Постой-ка, милая, в уголке, да ещё и на жёстком горохе: тебе, я вижу, невероятно понравилось.
Едва закончив с поучительной репликой, бессердечная женщина потащила бедную малютку на каждодневное «заключение». Не забывала она неистово приговаривать:
– Если хочется, «мелкая сучка», лопать, так пойди же, «подленькая мерзавка», и укради. Кстати, «поганенькая тварь», и меня заодно накормишь.
Просить милосердной пощады оказалось бы бесполезно. Тем более что Екатерина телесной боли уже не чувствовала. С другой стороны, она хорошо себе усвоила, что если не будет плакать, то материнская ярость только усилится, и она придумает для неё чего-нибудь посерьёзнее. Озабоченная невероятной, но и весомой причиной, терзаемая малютка исправно рыдала – а лютая ненависть всё больше крепла и значительно нарастала.
Чтобы хоть как-то себя прокормить, шестилетняя девочка схлестнулась с компанией аналогичных детей, отверженных непутёвыми «предками» и оказавшихся бесконтрольными беспризорниками. Они занимались собирательством металлических отходов, железного лома, не всегда добывая его исключительно законными способами. Как злободневная очевидность, злачная семейка оказалась под пристальным вниманием правоохранительных органов, в частности детской комнаты милиции; их поставили на превентивный учёт и «наградили» позорным клеймом «неблагополучной, социально опасной».
Так прошёл ещё один год, продлившийся в мучительных испытаниях, в суровых лишениях, в тревогах за будущее. Катя по-тихому, не привлекая маминого внимания, отметила тоскливое семилетие и стала готовиться к отчаянной мести, по-детски считая себя достаточно взрослой; она выжидала удобного случая. И вот! Однажды, зайдя после школы в срамную квартиру, она обнаружила, как мать её, аморальная, находится с тем же самым мужчиной, с которым засталась и в первый раз, ставший в крохотной жизни поистине знаковым. Оба ненавистных ей человека лежали в родительской комнате, развалились на их неширокой семейной кровати и оставались полностью голыми; мужской представитель был сверху. Полупьяный отец сидел перед подъездом на уличной лавке, впрочем, как и всегда, по сложившейся за долгие годы бесхребетной привычке; он терпеливо ждал, когда ему «разрешат» войти и когда угостят «заслуженной» выпивкой.
При виде, с одной стороны омерзительной, с другой – несправедливой, картины, вмиг напомнившей обо всех перенесенных мучениях да жутких страданиях, внутри семилетней девочки всё разом вскипело. Оскорблённое негодование усиливалось «за изгнанного родителя». Оставаясь на диво спокойной, Екатерина отправилась на грязную кухню; там она выбрала наиболее длинный нож. Взяла его в правую руку и вернулась в развратную комнату, где презираемая мамаша наслаждалась бесстыдным развратом – предавалась плотским утехам с давним любовником. Униженная дочка медленно подошла к ним сзади. Некоторое время наблюдала за энергичной мужицкой задницей, «питавшей» ненасытной любовью разнузданную родительницу. Девчачья нерешительность продлилась не больше минуты. Выбрав удобный момент, она с недетской силой, долгие месяцы копившейся ненавистью, всадила широкий нож в мужскую промежность – вонзила по деревянную рукоятку, на двадцать пять сантиметров лезвия. Извлекла обратно и молча осталась понаблюдать, что же случится в последующем.
Взвыв диким, каким-то умопомрачительным, голосом, раненый мужчина попытался скорее привстать; но… он так уже и не смог: его словно разбил периферический паралич. Вначале опешив, очумевшая женщина постепенно сообразила, что же всамделишно приключилось; она попыталась столкнуть умиравшего кавалера, истекавшего кровью и стенавшего в предсмертной агонии, – у неё ничего не вышло. Так оба они и застыли: он – истекая багровым ручьём; она – вереща от испуга и призывая на помощь.
Наблюдая за безумной, до дрожи неописуемой, сценой, Катя силилась побороть очередное желание «вонзить острый ножик заодно и в голую развратницу-маму». Несколько раз она порывалась броситься; но… с огромным трудом ей удалось победить то сильное, неодолимое казалось бы, искушение. Хотя, если честно, оно являлось настолько великим, насколько прозвучи сейчас какое-то грубое слово – судьба растленной мучительницы была бы то́тчас же решена. Как будто нечто такое осознавая, смятенная женщина, глядя в ожесточённые дочкины очи, где-то уверенные, а в чём-то решительные, почувствовала приближавшуюся погибель и раболепно запричитала:
– Катенька, миленькая, прости… не убивай ты меня, пожалуйста… я больше тебя никогда не обижу… я исправлюсь… честно-пречестно.
Бесстрастная девочка ничего не ответила, а стояла и мысленно боролась со страстным, сейчас неукротимым, желанием «закончить существование ненавидимой женщины». Постепенно пронзённый любовник затих, а тело его, безнравственное, смертельно обмякло. У нерадивой мамаши кое-как получилось его отбросить – скинуть на грязный, да ещё и изрядно окровавленный, пол. Дальше она изощрялась, поддавшись нормальному чувству выживания, инстинкту самосохранения. Осторожно обойдя вооружённую дочь стороной, перепачканная кровавыми выделениями, так ничем и не прикрывшись, мамаша помчалась на улицу, раздирая лужённую глотку громкими криками: «Помогите!!! Спасите!!! Здесь убивают!!!»