Теперь он специально подкарауливал ее, чтобы задирать и провоцировать, выбирая моменты, когда Энца была одна. Он прятался за передвижными вешалками с блузками или вырастал перед ней, когда она заворачивала за угол. Ночь за ночью Энца терпела его издевательства. Проходя мимо, она высоко поднимала голову.
Джо Нил сидел на раскроечном столе и болтал ногами. Вместо того чтобы улыбнуться, он снова стал насмехаться:
– Макаронница задирает нос!
– Не говорю по-английски, – солгала Энца.
– Я это исправлю.
Не обращая на него внимания, Энца продолжала толкать корзину к концу прохода. Водрузив ее на место, она посмотрела на часы и направилась в комнату, где девушки обедали.
– Сюда! – Лаура Хири помахала Энце с дальнего конца комнаты отдыха, бетонной коробки, заставленной некрашеными закусочными столиками с приставными скамейками.
Лаура была стройной и гибкой – девушка-свеча, с пламенеющими волосами и живыми зелеными глазами, покрытым веснушками носиком и безупречно очерченными розовыми губами. Ирландка Лаура подчеркивала свой рост, нося длинные прямые юбки и жилеты к ним в тон поверх накрахмаленных блузок. Как и Энца, всю свою одежду она шила сама.
Девушки с фабрики обычно вполне сердечно относились друг к другу в рабочее время, но эта дружба редко продолжалась за дверями цехов. Лаура и Энца были исключением: после исторического спора об отрезах ткани каждая распознала в другой родственную душу.
Каждые несколько месяцев хозяева фабрики чистили оборудование и выбрасывали остатки, целые ярды материи, которые не были использованы, или образцы, отвергнутые нетерпеливыми коммивояжерами. Эти куски полотна, всевозможной длины и ширины, свернутые в рулоны, не имели никакой ценности для владельцев фабрики, но могли быть спасены опытной швеей, которая пустила бы их на изготовление или отделку платья.
В первый же рабочий день Энцу вместе с другими швеями пригласили посмотреть эти остатки. Энца и Лаура одновременно положили глаз на кусок бледно-желтого ситца с рисунком в виде мелких чайных розочек с зелеными листочками. Едва Энца к нему потянулась, Лаура схватила отрез, приложила к себе и пронзительно закричала: «Желтый и зеленый – мои цвета!»
Энца, сдержавшись, спокойно сказала:
– Ты права. Ткань чудесно идет к твоей коже. Возьми ее.
Щедрость Энцы тронула Лауру, и с этого дня они всегда обедали вместе. Через несколько месяцев Лаура начала учить Энцу читать и писать по-английски.
Письма Энцы к матери были полны историй с участием Лауры Хири – например, о том, как однажды в субботу они отправились в Атлантик-Сити, к Стальному пирсу. В тот день Энца попробовала свой первый хот-дог, с желтой горчицей и квашеной капустой. Энца в красках описала розовый песок пляжа, велосипеды-тандемы на променаде и как на Стальном пирсе играл человек-оркестр. Она рассказала о шляпах с широкими полями, украшенных гигантскими бантами, фантастическими фетровыми шмелями и огромными шелковыми цветами, о купальных костюмах, обтягивающих, с глубоким декольте, похожих на нижнюю рубашку с поясом. Все для нее было так ново, так по-американски!
Лаура стала Энце лучшим другом, но не только. Обе они любили модную, хорошо сшитую одежду. Обе стремились к элегантности. Обе с одинаковой тщательностью относились к тому, что шили, – будь то шляпа или простая юбка. Они стонали в голос, когда Уокеры купили у посредника дешевый хлопок и все сшитые из него блузки пришлось выбросить. Они были настоящими труженицами, добросовестными и честными. Письма Энцы доказывали, что ценности, внушенные ей матерью, остались неизменными.
– Выглядишь ужасно, – сказала Лаура, вручая Энце бумажный стаканчик с обжигающим кофе, посветлевшим от сливок, в точности как Энца любила.
– Я устала, – призналась Энца, усаживаясь.