Управлялся со своим массивным телом он так же легко, как пел. Самой запоминающейся чертой на лице Великого Карузо были глаза – большие, темно-карие, выразительные, проникновенные. Его взгляд был необычайно пронзительным, а белки глаз столь белые, что их сверкание было видно даже с галерки, будто источник света находился внутри певца. Карузо был артистом огромного эмоционального диапазона и мощи. Актер не менее выдающийся, чем певец.
Карузо знал, чего хочет его аудитория, – чтобы происходящее на сцене захватило целиком, чтобы сердца затопили чувства, и он щедро делился собой, своим талантом, черпая из бездонного колодца звука. Он был первым оперным певцом, чье пение записывалось на фонограф, и записи продавались миллионными тиражами. Он считал, что искусство – это подарок простым людям, а не только развлечение для светского общества. Джулио Гатти-Казацца, директор Метрополитен-опера в эпоху Карузо, поражался способности маэстро собрать полный зал и сделать счастливым каждого пришедшего. Невозможно было найти того, кто не любил бы Карузо, и он также любил всех.
Карузо мог тронуть аудиторию всего лишь простым жестом, одинокой слезой. Он был не чужд импровизации, что испытал на себе его хороший друг и партнер по сцене Антонио Скотти. Однажды Скотти вышел на сцену слишком рано. Но Карузо не растерялся, он подошел к Скотти, обнял его и а капелла пропел приветствие, на которое Скотти таким же образом ответил. Публика неистовствовала.
– Я потребовал, чтобы мне прислали итальянку. – Карузо, стоявший на табурете в темно-синих брюках военного образца с рубиново-красными атласными лампасами, выпустил к потолку облако серого дыма.
– В костюмерной полно итальянок, синьор Карузо, – сказала Энца, размечая мелом подшивку.
– Но Серафина говорит, что ты лучшая.
– Это очень любезно с ее стороны, сэр.
– Ты любишь оперу, Винченца?
– Очень люблю, сэр. Я раньше работала на женщину, которая постоянно ставила ваши записи. Иногда она так долго их проигрывала, что соседи кричали: «Basta!» – пока не вынуждали ее выключить фонограф.
Карузо от всего сердца рассмеялся.
– Ты хочешь сказать, что вовсе не каждый дом в Хобокене набит поклонниками Великого Карузо? У тебя музыкальная душа, Винченца! Знаешь, почему я так решил? Твои брови. Они как ноты в ре минор. Выстреливают высоко, а потом падают в пропасть. Ты умеешь готовить?
– Да, синьор.
– Что ты можешь сделать?
– Ньокки.
– О, дивная пища для того, чтобы пережить долгую зиму. Ты готовишь их из картофеля?
– Конечно.
– С соусом?
– Мой любимый – из масла с шалфеем. Иногда я добавляю щепотку корицы.
– Отлично! Приготовишь ньокки для труппы, – объявил он.
– Для всей труппы? – Энца испуганно прикрыла лицо ладонью.
– Да. Для Антонио и Джерри. Для хористов. Они же поют. Им нужно хорошо питаться.
– Но где же я буду готовить?
– У тебя есть кухня?
– Я живу в пансионе.
– А я живу в отеле «Никербокер», который тоже скоро станет пансионом. Истинная роскошь покидает этот город.
– А я думала, он роскошный.
– Я избалован, Винченца. Ужасно быть старым и избалованным.
– Вы совсем не старый, синьор.
– Я лысый.
– Молодые тоже бывают лысыми.
– Это все верхние ноты виноваты! Когда я беру их, то сдуваю волосы с головы.
Энца улыбнулась.
– Смотри-ка, ты умеешь улыбаться! Винченца, ты слишком серьезна. Мы все-таки работаем в театре. Дым, зеркала, румяна, корсеты. У меня тоже есть корсет, знаешь ли.