Егоров сидит с нотной тетрадью у магнитофона до утра, слипаются глаза. Интересно, что сейчас поделывают звезды джаза?
В Штатах пятый час дня, значит, Фрэдди мог повести Вэйна в бар. Сидят, обсуждают контракты, будущие пластинки. А у Егорова даже щепотки чаю нет. Он израсходовал весь карандаш, стерся ластик, но почти вся импровизация записана.
За окнами пьет, гуляет, дерется, совокупляется ночной город.
Проходит месяц. Никита разучивает импровизации медленно, такт за тактом, подражая великим трубачам до мелочей.
Другой мир раскрывается перед ним, и он попутно обучается многим приемам игры, о которых и не подозревал раньше.
Через неделю друзья уже могут играть в подлинном темпе всего одну вещь – ту, с которой начинали, «Down Under».
Они включают «Яузу» на полную мощность, поднимают инструменты. После темы каждый играет свою импровизацию вместе с солистом на ленте.
– Ну, что? – торжествует Влад. – Говоришь, могут только черные?
Ждать стипендии – свихнешься с голоду, но воровать они не приучены. Стыришь на копеечку, испытаешь гнев державы на миллион, и долго еще будет мстить вдогонку.
Неподалеку от общежития торгуют требухой, украденной с местной скотобойни.
Над сумками планируют мухи.
Очень красивые.
Просто сказочно красивые мухи, лапки бархатно-черные, глазки красные, а крылышки зеленые.
Мухи воруют мясо и нагло смотрят на работниц. А работницы смотрят на Егорова и Водкина с оправданным недоверием: эти ничего не купят.
Водкин, отойдя в сторону, говорит, что внутренности напоминают ему человечьи. Он их в прозекторской видел, когда подрабатывал санитаром на первом курсе и трупы таскал.
Музыканты плетутся домой.
А там – тяжелый дух вечно засоренных унитазов да помойных ведер.
Из-за этого Никите бывает трудно заснуть.
А как заснет, видит разрытые могилы и больших черных собак.
Просыпается он среди ночи, идет гулять, чтобы избавить себя от могил и собак, поскольку ему не нравятся мысли о смерти.
В ясные ночи ему кажется, что луна прыгает и покачивается. Будто хочет, чтобы Егоров завыл по-собачьи.
Взвоешь тут. Пончики давно съедены, от киселя остались одни обертки, хлеба нет.
Ходили на брошенный элеватор, ловили голубей шапкой, сворачивали головы, обмазывали глиной и запекали на костре. Голубиное рагу – волшебный деликатес, если сторож не врежет по заднице из ружья.
Уже было: Влад лежал на животе, Никита булавкой, прокаленной на огне, крупинки соли выковыривал. Найти же гнездо с голубиными яйцами – редкое везение, но это весной.
Можно доски разгружать на сортировочной, таскать мешки с цементом. Но потом кисти рук сводит, пальцы болят, к инструменту не подойдешь. Один пианист нанялся дрова колоть, саданул по мизинцу. Трубачу мизинец не так важен, а для клавишника, считай, моральная смерть: большой и безымянный пальцы в октаву не растянешь.
Скрипач Сёма повесился в туалете.
Его сначала в общежитии дразнили. У него привычка была спать с открытыми глазами. Зубную пасту в рот заталкивали.
Ушел. Кое-как снял угол с клопами, но вскоре вернулся муж хозяйки из тюрьмы, заставлял одеколон пить, скрипку разбил, начал колотить Сёму, как бы из-за ревности. Сёма не выдержал. Кто-то в училище пустил слух: из-за несчастной любви. Но Никита с Владом точно знали: не было у Семёна никакой любви, не успел еще. Как и они сами. Как и большинство пацанов из музыкалки, только хвастают.
Влад считает, что остаются две дороги: либо к Маргарите, либо к Леопольду.
Леопольд Петрович, актер местного театра, человек добрейший, но гей, об этом весь город знает, и прокуратура тоже. Засадили бы давно, но не могут: все же единственный в области заслуженный артист республики.
Леопольд после спектаклей охотно делает минет всем желающим мальчикам. И платит без обмана, по пять рублей каждому.
Егоров говорит, это не мне, пусть хоть золотом обсыплет.
В таком случае, предлагает Влад, остается Маргарита.
Якобы вчера она Водкину игриво молвила, почему они с Егоровым к ней в гости не зайдут. Он как раз занимался с ней на фоно. У него обязательное фоно тяжко идет, и вроде бы Маргарита возложила женскую длань на руку Влада и всё это сказала.
– Не трендишь? Так и сказала, с Егоровым? – недоверчиво уточняет Никита.
– Не могла же она предложить: приходи, Владик, один, повеселимся, заодно и покушаем?
– Задачка, – говорит Никита. – Ладно, пошли от дежурной позвоним.
– И что ты скажешь этой чувихе?
– Ты и скажешь, Ник. Сымпровизируешь.
Влад набирает номер под косые взгляды дежурной.
– Маргарита Алексеевна? – он чуть ли не поет в трубку. – Добрый вам вечер, дорогая, это вас Владислав беспокоит.
– Кретин! – шипит Егоров, закрывая трубку. – Что значит, беспокоит? Тебя же в гости звали! И причем тут дорогая?
– Отвали, чувак! Еще одно слово, и я вешаю трубку!
– Ну, и вешай!
– Ну, и повешу!
– Ну, и пошел ты!..
– Сам пошел!..
Дежурная ерзает.
– Мальчики, драться на улицу.
– Да, да, Маргарита Алексеевна, я не пропал, – почти кричит Влад в трубку. – Конечно, зайдем… По «Волшебной флейте» поговорить надо… У вас клавир есть?.. И пластинка Моцарта?.. Ну, здорово… Дом шесть, это я запомню, а квартира?.. Семнадцать?.. Отлично, сейчас будем.
Он швыряет трубку на рычаги.
– Насчет Моцарта ты классно задвинул.
– Гениальный человек гениален во всем.
Маргариту Никонову прислали после питерской консерватории, ей двадцать пять.
Лицо юное, поэтому для солидности собирает волосы в копну на макушке, носит очки в роговой оправе, хотя ноль диоптрий, обычные стекла, только чуть дымчатые, по моде. На академические вечера надевает кофточку с блестками, янтарное ожерелье и юбку-колокол выше колен, отчего ноги Маргариты кажутся стройными, но без колокола выглядят тяжеловато. Со всеми на «вы».
Свои занятия обставляет, как в театральной студии, и старается, чтобы запомнилось либретто.
– Итак, джентльмены, – вещает Маргарита, вытаращив глаза, – отправился Орфей в царство мертвых, где не был никто из живых…
Рокочет рояль на низких октавах. Кружат по классу студенты, «витают», расставив руки. Они злые духи, фурии, желающие схарчить главного героя. Маргарита играет роль Эвридики, а какому-нибудь симпатичному мальчику, вроде Егорова, поручает роль Орфея.
Она завязывает ему глаза надушенным шарфом.
– Ступайте, Никита, и пойте свою арию… Ну, что же вы, слова забыли? – Подходит к роялю, тычет в клавиши: – Потеря-а-ал я Эвриди-ику, Эвриди-ики нет со мной…
Хорошо, что не по-немецки.
– Между прочим, – говорит Никонова, лаская юношей глазами-маслинами, – во времена Глюка женщин не допускали на оперную сцену. За них пели кастраты – ужас и огорчение. Так что я не должна петь Эвридику. Водкин, вы владеете фальцетом?.. Отлично!.. Прошу вас. Представьте, что вы кастрат. Будете Эвридикой. А вы, Егоров, получается, безумно любите Водкина и тоскуете по нему…
Значит, план такой. Они приходят, как представляет себе Влад. Чувиха, конечно, уже вылезла из ванны. Она, допустим, в халате на голое тело и в тапочках. Подает чай. Садятся. Сдержанно, подчеркивает он для Ника, обжора чертов, сдержанно заедают чай печеньем. Пробуют перейти на «ты». Потом Влад выходит в туалет, а Никита целует Маргариту Алексеевну. И полдела сделано.
– Я?! – поражается Егоров. – Ты же говорил, она на тебя глаз положила?
– На меня, на тебя… Не морочь голову! Для нашего проекта главное – результат, а именно деньги!
Друзья почти не узнают Никонову: волосы распущены, глаза подведены тушью, красное на ней, выходное платье, туфли в тон и на шпильках. Играет музыка.
– Мальчики, – говорит Маргарита низким контральто, – как я рада! Проходите же! Тапочек не надо, я потом подотру!
На столе столько всякого, что у друзей кружится голова.
Водкин откашливается.
– Мы, собственно говоря… по поводу «Волшебной флейты». Нас вот какой вопрос мучает…