Никонова машет рукой.
– Моцарта мы еще успеем обсудить. Ешьте, я за вином.
Она уходит на кухню, Влад толкает Никиту в бок.
– Ну, что я говорил! Считай, она наша!
Вино «Лидия», как ханский шербет, – на этикетке сдобная блондинка, похожая на Маргариту.
Выпивают.
У друзей кружится голова, а Маргарита только слегка розовеет.
– К черту флейту, долой академизм! Давайте веселиться! Ой, постойте, да вы же еще не пробовали ничего? Вот грибы, мама прислала… Вот селедочка, картошка отварная… А вы слышали Робертино Лоретти? Итальянская школа! Сейчас пластинку поставлю… Или еще по глотку?
Егоров встает.
– У меня тост! За присутствующую здесь прекрасную женщину! За вас, Маргарита Алексеевна!
Мальчишка-итальянец поет, сладко звенят мандолины. Кажется, за окном не промерзший город в дыму градирен и котельных, а летний берег, зонтики, лодки.
Маргарита слушает пластинку, подперев ладонями подбородок, глаза влажно блестят:
– Это безумно, безумно хорошо!
Егорову с Водкиным не до Лоретти. Они изо всех сил стараются сдержать аппетит.
– Никогда не думал, что требуется столько сил, чтобы не сожрать всё сразу, – шепчет Водкин Никите. – И убери от меня эту сосиску, Ник!
– Я сам ее изо всех сил игнорирую.
– Может, пока картошки поедим? Она дешевая.
Влад не выдерживает и первым нагружает в тарелку всё, что видит в радиусе вытянутой руки.
– О чем шепчетесь? – спрашивает Маргарита, пока игла шипит, скользя по пластинке к следующей дорожке.
«Джамайка! Джамайка!» – вопит Лоретти из динамика.
– Нет, – говорит Маргарита, – так не годится. Совсем ничего не кушаете. Не вкусно, что ли?
– Потрясающе, – восхищается Егоров, – царский ужин!
– Хотите еще?
– Я, кажись, переел. – Водкин икает, прикрыв рот ладонью.
– Это не ответ. Пока всё не съедите, я вас не отпущу, – приказывает Маргарита, доставая очередную «Лидию». – Откупоривайте, Никита! Presto? Presto!..
Они выпивают еще пару бокалов, закусывают, и Никита видит уже не одну Никонову, а две.
И абажура над столом два, два шифоньера, два трельяжа.
Он хочет сказать об этом, но язык деревенеет.
Влад, видно, тоже не в себе: лицо бледное, губы дрожат:
– Прошу прощенья, я все-таки откланяюсь.
Никита встречает встревоженный взгляд хозяйки, точнее – двух хозяек, двух лиц, четырех глаз, которые синхронно кивают, как головы дракона. Она, похоже, искренне расстроена. На самом деле боится, что Влад блеванет прямо на стол, думает Егоров. Он косится в сторону прихожей. Ему видно, как она цепляет на шею Водкина шарф (тот качается, держится за вешалку), помогает засунуть руки в плащик.
Наутро Влад скажет, что ему обидно. Всё вышло, абсолютно все деликатесы, ничего не осталось. Потом желчью рвал. Лучше б он сдох.
А пока хлопает дверь, Маргарита возвращается в комнату, где сидит, склонив голову на грудь, полусонный, разморенный сказочной едою Егоров.
– Ну, и что мы с тобой делать будем?
– Не знаю, – хрипло бормочет Егоров.
Он смотрит на голую коленку Маргариты.
Он бы и не смотрел, но она маячит прямо перед ним, белая, округлая, бархатная, с прыщиком на боку, и больше некуда глядеть.
Весь мир теперь состоит из восхитительной коленки Маргариты Алексеевны Никоновой.
Она – модель Земли или даже всей Вселенной.
С такой коленки мог бы стартовать Гагарин в свой беспримерный полет. Эта коленка – мать всего сущего!
Маргарита гасит сигарету. Пальчики пианистки скользят под дырявый свитер Никиты, под застиранную сорочку.
Егоров смущен: там у него и мышц нет, одни ребра, и ему щекотно.
Егоров вспоминает, что единственные женские руки, которые к нему прикасались за последнее время, – это руки рентгенолога. Но они прикасались профессионально, ища в Никитином теле возможные изъяны. А от пальцев Маргариты веет теплом, даже кожу покалывает. Начинается дрожь, которую Егоров не в состоянии унять.
В общем, полная беспомощность. И кровь приливает совсем не к той части тела, куда хотелось бы. Она приливает к голове Егорова, и он краснеет, как на экзамене.
– П-простите, – заикаясь, выговаривает он, – н-ничего не могу с собой поделать.
Маргарита смеется.
– А что ты должен делать с собой, товарищ Егоров Никита Никола-евич?
Сейчас или никогда, думает Никита, зажмуривается и говорит:
– Можно ли, я вас поцелую, Маргарита Алексеевна? Мне вот теперь очень захотелось вас поцеловать. – И, неловко сграбастав женщину, впивается в ее губы.
Губы у Маргариты пухлые и теплые.
Как у лошади, думает Егоров, когда лошадь берет сахар с ладони.
Только у Маргариты, в отличие от лошади, губы пахнут виноградом, а шея духами «Ландыш», и еще ватный привкус от губной помады, после каждого поцелуя облизываешься.
– Ой, какая вы!..
– Какая я?.. Слушай, Егоров, перестань мне выкать, – приказывает она, отстранив от себя Никиту, – а то я чувствую себя, как на педсовете. Расскажи-ка лучше: у тебя были женщины?
– Конечно, – выпаливает Егоров, радуясь паузе, чтобы отдышаться, – и не одна.
– Конгениально. И сколько же?
– Ну, две или пять… Не помню.
– Врать-то!
– Я не вру.
– Ну, тогда я раздеваюсь, – объявляет Маргарита.
Теперь ему ясно, как это происходит с женщинами.
Сначала поцелуй, потом надо перечислить, с кем и когда спал. Это, оказывается, их заводит, и они раздеваются.
По правде говоря, у него никогда не было женщины.
Он плохо помнит, как они оказались под одеялом, и тела ее в темноте не помнит.
Называл своей Ритой, убеждал, что любит, никого так не любил, а она шептала одно и то же: мой мальчик. И еще: у тебя другая будет, я чувствую, знаю, и уж с таким, как ты, ей точно будет хорошо. Требовала поверить.
Пьяный Егоров плакал по-детски, не стыдясь слез.
Утром она звенит посудой, жарит что-то.
Никита валяется на тахте, рассматривая детали интерьера, которые не разглядел вчера: репродукции, книги по искусству, дипломы в рамках, фотографию Риты с родителями.
Он водит пальцем ноги по узорам ковра на стене.
Прислушивается к звукам из форточки: гул, звон отдаленных трамваев, грохот мусорной машины, чья-то ругань.
Единственно, что хочется ему, это продлить уют, который он едва помнит из детства.
Его слегка поташнивает от вчерашнего вина и жирной еды. Он думает о Владе. И еще о том, что помимо шести коек в комнате, где они с Водкиным занимают две, кроме поисков жратвы и споров о джазе, оказывается, есть еще множество других вещей.
Например, комнаты, квартиры и даже дворцы, где живут волшебные женщины, подобные Маргарите Алексеевне.
Есть и другие места, может, даже лучше Америки.
Например, остров Бали, на который он наткнулся как-то в энциклопедии. Там не бывает снега и круглый год жарко. Там прыгают по веткам обезьяны и плоды сами падают сверху, подбирай, не ленись. Покушал, и можно играть джаз, сколько захочется.
Рита появляется в пестром платье узбекского шелка, еда и кофе на подносе.
Взгляд ее покорен: раба любви, и у них почти медовый месяц. Но мнительному, насквозь, до костей ревнивому Егорову кажется, что она снова играет какую-то роль, вроде учебной роли Эвридики.
Рубашка Никиты выстирана и поглажена, брюки отпарены; он одет, он уже на пороге, он готов покинуть этот нереальный мир.
– Рита, можно я приду вечером?
– Пожалуй, не стоит.
– А завтра?
– Завтра я занята.
– Чем?
– Почему ты не спросишь кем? – вдруг резко отзывается она.
– Но ведь мы же с тобой…
– Егоров, дружок, чем скорее ты выкинешь всё это из головы, тем лучше. Будь мужчиной. Ведь ты им уже стал…
Никита мрачнеет.
– …а настоящий мужчина не станет рассказывать, кому не попадя, что…
Мир перед его глазами теряет краски, а сам он будто слепнет.
Он машинально кивает. Ему нечего ответить.
Что бы он теперь ни изрек, бесполезно.
– Ты обиделся? – Никонова трясет его за плечо. – Ну, конечно, обиделся… И напрасно, Никита. В твоей жизни еще всё возможно.
«Земную жизнь пройдя до половины, я оказался в сумрачном лесу», – вспоминает Егоров. – А потом, конечно, всё возможно.
Никита запомнит каждое, сказанное ею на пороге слово. И интонацию, и даже тональность.