Для меня высшее наслаждение — сознание того, что я посвятил себя самому благородному делу, которое… в общем… я служу определенной идеологии…
— Что значит идеологии?
— Моим идеалам… марксизму, если сказать одним словом. И это наслаждение доступно мне везде, даже здесь, в камере. Даже под пыткой. И в этом моя сила.
— А твоя девушка?
— Это тоже должно отойти на второй план. И я для нее тоже вторичен, потому что и она осознаёт, что на самом деле важно.
— Ты ее этому научил?
— Нет, думаю, мы пришли к этому вместе. Ты уловил мою мысль?
— Ага…
— Как-то не очень уверенно, Молина.
— Не обращай на меня внимания. Пожалуй, я немного вздремну.
— Ты что, шутишь?! А женщина-пантера? Я со вчерашнего дня жду не дождусь продолжения.
— Давай завтра?
— В чем дело?
— Ни в чем.
— Ну скажи.
— Просто я такой. Некоторые вещи сильно меня задевают. Я приготовил тебе обед из своих же продуктов, мало того — отдал тебе половину своих любимых авокадо, хотя сам мог съесть их завтра. И ради чего? Чтобы ты прямо в лицо заявил мне, будто я приучаю тебя к тому, к чему тебе приучаться никак нельзя?
— Брось, не принимай все так близко к сердцу…
— Что тут поделаешь? Да, я такой, чересчур сентиментальный.
— Я знаю. Почти как…
— Что ты остановился?
— Ничего.
— Давай говори, я знаю, что ты хотел сказать, Валентин.
— Ну конечно.
— Почти как женщина — ты это хотел сказать.
— Да.
— А что в этом такого — быть мягким, как женщина? Почему мужчина, да кто угодно, любая собака, любой педик не может быть чувствительным, если ему хочется?
— Не знаю, но мужчине это может помешать.
— Когда? Когда дело доходит до пыток?
— Нет, когда нужно покончить с палачами.
— Если бы все мужчины вели себя как женщины, никаких палачей и не было бы.
— А ты, что бы ты делал без мужчин?
— Ты прав. Они почти все грубые, но они мне нравятся.
— Молина… Ты сказал, что, если бы они вели себя как женщины, мучителей не было бы. Это мысль. Сомнительная, но все же мысль.
— Ну что у тебя за манера разговаривать?
— Что ты имеешь в виду?
— Сколько презрения в словах «но все же мысль».
— Прости, если обидел.
— Тут не на что обижаться.
— Вот и отлично, тогда успокойся и зла не держи.
— Не держать на тебя зла? Ты в своем уме? За что?
— Тогда давай, будто ничего и не произошло.
— Хочешь, чтобы я рассказывал дальше?
— Давай, давай, парень, рассказывай.
— У тебя здесь парень? Где же он?
— Слушай, брось свои шуточки и рассказывай.
— На чем мы остановились?
— На том, что помощница архитектора, та, что мне нравится, перестала слышать шаги за спиной.
— Точно. Она начинает дрожать от страха, не знает, что делать, она не в силах обернуться — боится увидеть позади женщину-пантеру. На секунду останавливается, чтобы понять, а вдруг снова услышит эти самые шаги, но нет — полная тишина, только легкий шелест ветра в кустах… или не ветра, а… И тут у нее вырывается отчаянный крик, не то рыдание, не то стон, но его приглушает звук открывающихся дверей автобуса, этот автобус только что остановился рядом; гидравлические двери открываются со звуком присоски, и вот она спасена.