– Франкенштейн[1],– сказала она очень спокойно. – Вы – Франкенштейн. И я еще смягчаю.
– Не делайте мне упреков. Я ничего вам не обещал, – сказал он, теряя голову от желания уйти.
Он огляделся вокруг, чтобы убедиться, что ничего не забыл.
– До чего мелочен, – сказала Лиза – Ласковое слово ничего не стоит… Только одно ласковое слово. Вы – настоящий скупердяй. Скупитесь на слова, на чувства, на ласку.
– Послушайте меня внимательно. Даже если это в моей природе, хотя это не так, мне некогда быть нежным сегодня утром.
Он был почти удивлен ее откровенностью.
– Я не умею играть чувствами. Меня ждет самолет. Хотел бы, чтобы вы меня поняли и мы бы расстались по-доброму. Если нет, я оставляю вас здесь и ухожу.
Время было шесть часов без девятнадцати минут и двадцати секунд, как утверждали японские часы. Мюстер, должно быть, мучался от нетерпения в холле гостиницы. Он хотел покинуть Лизу элегантно, как в американских комедиях пятидесятых годов: легкий поцелуй в лоб, другой – в губы, с легендарной легкостью Кари Гранта. Но эпоха изменилась. И особенно в это утро. Его слова «расстанемся по-хорошему» попали как огонь в пороховую бочку.
– Вы могли бы, по крайней мере, разыграть комедию.
– Если бы у меня было время, я рассказал бы вам красивую историю.
– Что вы меня немного любите?
– Да нет! – воскликнул он в отчаянии. – Вы не знаете, чего вы хотите… Вы меня выбрали, покорили, поимели. Я лишь выполнял ваши желания. Вашу волю.
– Какое лицемерие, – сказала она. – Итак, вы – моя жертва, если я правильно понимаю.
– В какой-то мере да. Кто бы устоял перед вашими авансами? Вы проявили расторопность, свободу, хвалились вашей «опытностью». Потом я вижу вас девственной и сентиментальной. Это же с ума сойти можно!
Нельзя же быть одновременно женщиной, свободно отдающейся, и средневековой статуей, которую похищает рыцарь из крестовых походов. Вы вели себя как «свободная» женщина! Получайте последствия вашей свободы и дайте мне уйти. Вы забудете меня, милашка… Пошли.
– Вы все-таки «нудный мужик», – сказала она. – Вчера я была права: первое впечатление всегда верно, даже если оно плохое. Вы понимаете, что я вам говорю? Вы гнусный тип.
Она направилась к двери. Он ее задержал.
– Не воспринимайте это таким образом. Все-таки нам было хорошо… Прошу вас… Я терпеть не могу драм. А вы создаете сейчас драму.
Она готова была избить его кулаками. Лоран ее удержал. Она заговорила очень быстро:
– Вы хотите еще и моральный комфорт? Голубой цветок в петлице? Добрую память в альбоме? Значит, всего хотите? Не получите ничего. Пустое место… Вы даже не приглашаете меня вместе позавтракать. Вы дурно воспитанный мужчина. У вас нет деликатности, только дурные манеры.
Он смотрел на нее, обезумевший.
– Милая Лиза…
– Лицемер!
– Слушай…
– И вдруг обращается на «ты»! Лучшие в мире рогалики пекут в Женеве и в Вене. Я помираю от голода, а вы даже не угощаете меня горячими рогаликами с кофе. Подлец!
Он уже держал ручку двери.
Она сказала еще:
– Вы можете пропустить одно собрание, вы – хозяин. А я, если не явлюсь на собрание, меня выгонят в шею.
– Простите меня, – взмолился Лоран – Приношу извинения, пришлю вам цветы, но позвольте мне сесть в самолет.
Она приблизилась к нему и попыталась улыбнуться. Сказала ему:
– Вы все же не совсем безразличны…
– Быть безразличным к такому человеку как вы? Вы невыносимы.
– Законченный, – сказала она. – Законченный. Откройте эту чертову дверь…
Он испустил вздох облегчения. Он пришлет ей цветы, может быть, даже письмецо, напечатанное на машинке, с его инициалами, нацарапанными внизу послания. Чтобы не могли воспроизвести в газете слово, написанное им от руки. Он вернулся назад. Вызвал по телефону такси, и сразу после этого они вышли из комнаты. Молчаливые и насупленные, спустились в холл. В регистратуре портье давал какие-то подробные объяснения молодому англичанину, который собирался пересечь старый город с какими-то усовершенствованными приспособлениями для человека, идущего по стопам Ливингстона. Лоран и Лиза вышли на улицу. Воздух был свеж и украшен блестками, напоминающими о зиме. Такси остановилось у края тротуара.
– Могу ли я вас отвезти?
– Нет, спасибо, – сказала она. – Мне надо подышать свежим воздухом. И выпить кофе. Много-много кофе…
– Так что же, могу вас действительно оставить? Не обидитесь?
– Бегите, бегите, – сказала она. – Бегите…
Не говоря больше ни слова, она повернулась и пошла по маленькой улице, ведущей к старому городу.
Освободившийся наконец, Лоран сел в такси. Машина пересекла город и подъехала к гостинице. Он увидел Мюстера, шагающего по тротуару. Опустив стекло, подал ему знак.
– Очень сожалею. Должен был вас предупредить, что приеду вовремя. Должен был бы сказать вам, где я был…
Мюстер смотрел на него с досадой.
– У вас есть десять минут, чтобы переодеться и побриться. Я приготовил ваш чемодан. Пошли. Ключ от вашей комнаты у меня.
В лифте, посмотрев на себя в зеркало, Лоран сказал:
– Ну и морда у меня!
– Здесь такое освещение, – сказал Мюстер. – В лифтах зеркала добавляют двадцать лет возраста и желтуху к тому же. Потом дела пойдут лучше.
Бегом добрались до комнаты Лорана. Он увидел чистую рубаху на его постели.
– Спасибо, друг мой, вы обо всем подумали. Вы и отец мой и мать, благодетель, одним словом.
Мюстер слушал этого человека, сильные и слабые стороны которого он хорошо знал.
В ванной Лоран накинулся на щетину, что появилась на щеках. Голос Мюстера сопровождал шум электробритвы.
– После этого собрания, касающегося ядерной энергии, надо бы сочинить коммюнике для прессы. Скоро выборы, время летит. Сроки приближаются. Нынешний президент нянчит страну, как кормилица младенца. Дает соску, пудрит попку, а когда по-дружески шлепает по спине, французы отрыгивают, они чувствуют, что ими все время занимаются. Вам надо быть везде и повсюду и говорить обо всем. Этим утром понадобились бы «шары».
На их жаргоне они выражали некоторые идеи, запущенные в воздух, чтобы лопнуть как «шары». Эти коммюнике – шары – служили для стимулирования пресыщенного общественного мнения и для раздражения противников.
Лоран надел рубашку.
– Я верю в мудрость молчания, Мюстер. Пошли. Я готов.
Спускаясь в холл, они повстречали улыбающуюся японскую семью.
– А об инциденте с переводчицей еще говорят?
– Вчера галерка откровенно забавлялась, – сказал Мюстер. – В самолете будут газеты. Представляю, как будут выходить из положения.
– Еще немного кофе?
Светло-желтая, как нарцисс весной, швейцарская сотрудница склонилась к нему.
– Да, спасибо. А вы, Мюстер, будете пить?
– Всегда.
Испытав легкое угрызение совести, Лоран подумал о Лизе и об их несостоявшемся утреннем завтраке. «В любом случае это было невозможно», – заключил он. И он погрузился в чтение ежедневной газеты, распространяемой сотрудницей отеля. Он имел право на благонамеренную, хорошо сделанную публикацию в несколько возвышенном стиле, обращенную к денежной и настороженной публике. Хитрая газета пробуждала опасения и тут же предлагала средства от страха. Лоран привык читать по диагонали, чтобы выискивать только ту информацию, которая касалась его. Он с трудом переносил выпады. Перед его уходом из Партии народного объединения, прозванным «раскол Же», Жозеф Дюмулен, его патрон, собрал большую часть обвинений. Лоран обнаружил свою относительную независимость и то место, какое ему отвело общественное мнение, когда он удостоился первых личных нападок. Его внимание привлекла такая информация: «Лоран Же, основатель UFL, предпринимает многочисленные попытки утвердиться в качестве главы движения, размеры которого очевидны только для него одного. Возможная кандидатура Же на президентских выборах лишь умножит ряды второстепенных деятелей предстоящего политического фестиваля. Как и его коллеги, он подаст “суп” двум важным персонам – нынешнему президенту и Жозефу Дюмулену. Если Дюмулен выставит свою кандидатуру». Он наклонился к Мюстеру и показал ему газету.