– Что, что. Букет роз я тебе заказал, – усмехается Лешка.
– Фу, – я одновременно вздыхаю и выдыхаю.
– Еще фу… И не «фу», а ты вечером дома будешь? А то Интернет-магазин из меня всю душу вытрясет. – В глазах у Панкова появляется тот характерный блеск, который я про себя называю: «Вот вы мне не верите, а я, между прочим, очень хороший парень».
Но он и правда хороший. А если учесть, что он терпит мои выкрутасы с детского сада, то он, возможно, и самый лучший. Не помню, правда, с чего мы с ним там подружились (хотя у Лешки есть версия, что он залез в мой шкафчик, а я за это звезданула ему лопаткой по голове), но он почти всю мою сознательную жизнь был рядом со мной. Мы вместе пошли в математическую школу, потом вместе учились в Плехановском. Лет так с двенадцати Лешка окончательно заменил мне подругу, с которой можно поговорить по душам, поплакать в жилетку, пожаловаться на несправедливость родителей, чуть позже – на общую мировую несправедливость. Даже на Лебедева. Даже когда я пришла к Лешке после того, что случилось, он не сдал меня…
«Дверной звонок. Два коротких, два длинных, означает: это я. Из-за двери слышится звук шагов, недовольное девичье «опять она?», невнятный ответ Лешки, после чего дверь распахивается, и на пороге возникает Панков. Посмотрел на меня, кивнул, застегнул верхнюю пуговицу джинсов и указал мне подбородком на лестницу.
– Ты куда, Леш? – выглядывает из-за двери полуголая девушка, зябко кутаясь в Лешкину куртку.
– Привет, Даша (а может, Маша), – здороваюсь я.
– Ага, привет, – Даша-Маша недобро глядит на меня и переводит взгляд на Панкова. – Леш, ты куда? Ты надолго вообще?
– Сейчас вернусь, подожди. – Панков захлопывает дверь и поворачивается ко мне: – У тебя такой вид, точно тебе завтра на смертную казнь. Что произошло?
Мой ответ заключался всего в двух словах. Лешка изменился в лице. Медленно опустился на ступеньку лестницы, сел, согнув ноги в коленях, свел в замок пальцы на уровне рта:
– Та-ак. Значит, все-таки доигрались. Воробей знает?
– Нет.
– Скажешь ему?
– Нет. Может быть… Леш, я не знаю!
«Если скажу, то Лебедев – он же правильный! – пойдет к моей матери, а та его растерзает. Разберет на части, раздерет на куски, и вся его аспирантура, карьера, да вся его жизнь покатится к черту. А я так не хочу».
– Я так понимаю, тетя Наташа тоже не в курсе? – Лешка вскидывает на меня глаза.
Тетя Наташа – это моя мама в терминах Леши. Жесткий характер, работала в министерстве по финансовой линии, что подразумевало частые командировки, и была на короткой ноге с деканом Плехановского. В жизни мамы было и есть ровно три принципа: «Не стоит волновать папу по пустякам, у папы больное сердце», «моя дочь должна сама хорошо учиться» и «кто обидит мою дочь, тому лучше сразу наложить на себя руки».
– Леш, ты мою маму знаешь? – Я отворачиваюсь и принимаюсь отскребать от перил красное пятнышко краски.
– Мм. Ну, значит, будем врача искать.
– Даже не думай! – Тон у меня был такой, что Лешка вздрогнул. Поднял голову, посмотрел на меня:
– Почему?
Я молчала.
– Почему, Ди?
«Почему? Потому что я его просто люблю. А он меня – нет. Ну и пусть».
Вместо ответа пожимаю плечами. Лешка еще с минуту глядит на меня, потом переводит задумчивый взгляд на старую выбоину на бетонной ступеньке:
– Ну, тогда мы с тобой можем пожениться.
– И что? – Облокотившись на перила, уставилась вниз, в темный проем, образованный сводами лестниц. – А потом-то что, Леш?
– Без понятия, – он покачал головой. – Так жениться, конечно, я не хотел. Но, может, я убью Воробья? А может, всё как-то само исправится.
– Исправится? Само собой? – поразилась я. Обернулась: – Это как? Ты о чем говоришь?
Лешка смотрел на свои руки:
– Не знаю. Но если поход к врачу исключен, то тебя нужно прикрыть. И вариант у меня только один. Давай поженимся, Ди…»
– Ди?
– Что? – поднимаю глаза, разглядываю Лешкино лицо в мониторе компьютера. Зеленоватые блики прыгают и дрожат, Панков слегка прищуривается:
– Я так и не понял, ты седьмого вечером дома будешь?
– Да, наверное. То есть да. Да, Леш, точно буду, – с трудом выбираясь из воспоминаний, несколько невпопад отвечаю я.
Леша упирается кулаком с кольцом в щеку и внимательно глядит на меня. Причем, смотрит так долго, что, кажется, даже фон за его спиной начинает рябить. Наконец, спрашивает:
– Слушай, у тебя точно все хорошо?
– Точно, – подтверждая своё «да», опускаю вниз ресницы.
– Понятно. Видимо, с некоторых пор твоя любимая фраза, это «у меня, Леш, все хорошо», – Панков начинает раздраженно поправлять на запястье кожаные браслеты.
«Ничего тебе не понятно, – наблюдая за ним, думаю я, – потому что моя любимая история, видимо, заключается в том, чтобы снова наткнуться на Лебедева, после чего три дня ходить, как под наркозом, чувствуя, что в моей голове опять начинают жужжать мысли, горькие, как трава, и назойливые, как насекомые. Сбрызнуть бы их фумитоксом радости и заставить залечь на дно, сделав так, чтобы они больше никогда не возвращались ко мне».
– Леш, – помолчав, начинаю я, – скажи, а ты никогда не задумывался, что никто почему-то не знает по-настоящему глубоких песен и книг о счастливой любви?
Лешка, моргает, глядит на меня, откидывается на спинку стула. Побарабанив пальцами по столу, склоняет голову набок:
– Свою мысль поясни.
– Ну, просто я, например, не знаю ни одной по-настоящему глубокой книги о том, как люди влюбились и счастливо жили вместе. Но вот ситуация, когда один любил, а другой страдал, рождает бурный интерес. Хотя вроде и там, и там о любви.
Лешка отводит в сторону глаза.
– А людям, когда безупречно, не интересно, – медленно произносит он. – Всем интересно, когда есть эмоции, сплошной накал и надрыв. А какие эмоции в счастливой любви? Спор на тему о том, какой фильм вы будете смотреть вечером? Или какого цвета купить тапочки для гостей, чтобы они сочетались с цветом пола на кухне? Это же не надрыв. Где надрыв в словах: «Мы были счастливы вместе»? А вот фраза: «Женщины мстят нам за то, что они нас любили» рождает массу эмоций.
– Твои слова? – Я смотрю на него.
– Нет, Сержа Гинзбурга. – Лешка отворачивается. – Хотя я бы подписался под каждым словом.
– Леш, а у тебя с Милой как? – помолчав, осторожно интересуюсь я. – У вас все нормально?
– С Милой? Да всё нормально у нас. – Лешка неопределенно хмыкает. – Мила моя, если ты помнишь, стопроцентная шведка. Это мы с тобой, из России, периодически любим обсудить богатую на надрыв русскую душу. А у них самим воспитанием не заложено выворачивать себя наизнанку. Тут все эмоции исключительно про всепрощение, поиск себя и борьбу с жизненными обстоятельствами. Вон, почитай любой переводной роман, – Лешка выискивает взглядом на мониторе какую-то точку, не то пыль, не то грязь, и, наклонившись, начинает старательно отскребать ее пальцем. – Там уж если несчастье, значит, мать тебя в детстве била, или отчим из дома тебя выгонял, или твой сводный брат наркоман. Или ты замужем за сводным братом. А еще лучше, если ты замужем за сводным братом, который успел и в тюрьме отсидеть, и в дурке отлежаться. А ты будешь и отца, и мать, и брата на себе поднимать, да еще и искать себя в этом. А чтобы у книги окончательно сложился финал, ты в конце должна будешь обязательно умереть, но только так, чтобы обязательно на рассвете, и непременно, чтобы с первыми лучами зари. Видимо, чтобы окончательно не загнать читателя в стойкую депрессию. А заодно, и показать ему, что ты все равно всех победила, и что завтра есть, и что счастье тоже обязательно будет. Хотя и не с тобой. И не в этот раз.
– Ты стал женские романы читать? – хмыкаю я.
– Что? Нет. Это их Мила читает. А я так, от нечего делать пару раз пролистал. – Лешка смеется. – А потом, чтобы окончательно не свалиться в депрессию, отправился в среднестатистический шведский магазин и купил себе для счастья среднестатистические джинсы. И теперь все счастливы: и владелец магазина, и джинсы, которые кто-то купил, и я.