– Мяу, – подумав, вяло произносит кот, после чего выплывает в коридор целиком.
– Соскучился? – Я хмыкаю.
Кот небрежно пожимает плечами, заваливается на бок и начинает неторопливо вылизывать лапу, демонстрируя мне спокойное счастье от осознания того, что его некому мучить (Юлька сейчас у моей матери).
– Есть хочешь? – чисто для проформы интересуюсь я.
Кот зажмуривается, таращится на проем двери в кухню, после чего решительно встает на ноги и чешет туда рысцой, не забыв по дороге как следует боднуть меня под колени серой плюшевой головой.
– Сейчас выдам, – обещаю я, – только руки помою.
Кот закатывает глаза и шлепается на задницу.
– А ты бы, друг сердечный, лучше бы поменьше сорил, – упрекнув кота, на ходу зашвыриваю в мусорное ведро шерсть, скатанную мной в шарик, и отправляюсь в ванную. Кот недовольно наблюдает за тем, как я мою руки. Получив свою порцию, Шерхан моментально проглатывает ее, выгибается, отставляя назад заднюю ногу, рассеянно благодарит все тем же «мяу» и, покачивая боками, переходит в гостиную, явно собираясь соснуть на диване. Наблюдая за ним, я продолжаю рассеянно думать о Рыжей, о том, что сказала мне Ника и о том, что же мне все-таки делать с праздником Юльки? Когда я уже дохожу до мысли о том, что в принципе мне ничего не мешает пойти туда вместе с матерью, тишину пронзает звонок телефона, и определитель начинает монотонно вещать нечеловеческим женским голосом:
– Шестьсот тринадцать. Сорок два. Девяносто восемь.
«Надо же! Как по заказу».
– Да, мам. Привет. – Я смотрю на часы. Я обещал забрать Юльку в восемь вечера, а сейчас только полдень. – Что-то случилось?
– Что? Нет. Привет, ничего не случилось. Просто я хочу с тобой кое-что обсудить, – начинает моя-мать-Вера Сергеевна тем вкрадчивым голосом, которым всегда сообщает мне самые неприятные новости.
– Что-то с Юлей? – немедленно напрягаюсь я.
– Что? Нет. Нет, конечно. Все нормально с Юлей, – обижается мать. – Тебя, Ром, послушать, так я будто живу в диком лесу, а вокруг меня бродят злобные крокодилы. Всё хорошо с Юлей твоей, она, если ты помнишь, на дне рождения у Светы. Тут другое… В общем, тут такое дело, Ром…
– Мам! Не томи.
– В общем, мне твой папа звонил, – бухает мать мне прямо в голову.
И – молчание в трубке.
– Да ты что? – Я хватаюсь за стул и тяну его к себе. Хотя… зачем он мне нужен? Опомнившись, оставляю стул в покое. – И что «мой папа» опять хотел? Денег на жизнь? Или так, потрепаться с тобой за жизнь, потому что ему больше никто не хочет подставлять свое ухо?
– Ром, так нельзя, это все-таки твой отец, – одергивает меня мать.
– Правда? А ничего так, что у нас с ним фамилии разные? – Я снова хватаюсь на спинку стула.
– Ну, он же предлагал записать тебя на его фамилию?
«Роман Ознобин, ё-ты-моё… Только этого мне не хватало!»
– Спасибо, конечно, но это я как-нибудь пропущу. – Краем глаз замечаю, что из гостиной вопросительно выглядывает кот, привлеченный резкими звуками.
– Но ты мог бы с ним хотя бы поговорить? – упирается Вера Сергеевна.
– Нет, мам, не мог бы. – Я злобно смотрю на кота. Кот мстительно поджимает уши и с видом «разбирайся ты сам!» скрывается от меня в Юлькиной комнате.
– Рома, ну нельзя же так, – продолжает уламывать меня мать.
– А как можно? – Я провожаю глазами нервно подрагивающий кончик хвоста кота. – Бросить беременную женщину – кстати, тебя! – и пропасть лет на двадцать? А вернувшись, изобрести кучу отмазок и продолжать перманентно тебя навещать, заодно разбираясь со всеми своими бабами?
– Ром, это все-таки женщины, а не бабы, – включает воспитателя мать, которая без малого сорок лет оттрубила в школе учительницей математики.
– Нет, мам. Женщина, это когда она у тебя одна. А когда их у тебя много, то это бабы. Отсюда и бабник. Знаешь такое слово? – Я прищуриваюсь. Мать молчит. – Вот и Ознобин твой бабник. И балабол, каких поискать. – Я все-таки подтаскиваю к себе стул, ставлю его спинкой к стене, усаживаюсь и, запрокинув голову, принимаюсь изучать потолок.
«Не прощу», – проносится в голове.
– А балабол-то он почему? – вздыхает Вера Сергеевна.
– Почему? А он, сколько я его помню, всё пустыми прожектами фонтанирует. То он втирал тебе, что собирался открыть какое-то архитектурное бюро. То он рассказывал, что он строительную фирму откроет. То он обещал тебе, что станет гигантом на рынке каких-то идиотских дачных теплиц на солнечных батареях. А параллельно ту из баб своих выбирал, кто содержать его будет. И в итоге выбрал. Но не тебя. Так что ж он у нее не остался? Потому что у нее бабки невовремя кончились? Или потому, что она постарела, а ты у нас всё, как девочка, выглядишь?
– Ром, он внучку свою хочет увидеть.
– Кого?! – От возмущения я даже воздухом захлебнулся. – Мам, опомнись, какую внучку? Где он раньше был, когда Юлька родилась? Что, испугался, что за внучкой надо в ясли ходить и пеленки стирать?
– Ром, какие пеленки, у Юли памперсы были.
– О да, это, конечно же, всё меняет! – я киваю. – Короче, мам, делай, что хочешь, но, чтобы я про этого му… гм, Ознобина твоего больше не слышал. Хочешь – общайся с ним, хочешь – тащи его из очередной финансовой ямы, хочешь – продолжай его слушать, но предупреждаю сразу: денег ему я не дам.
– Рома…
– Да, и за Юлькой я приеду не к восьми, а к семи. Я раньше освободился.
– Ром…
– Все, мам, извини, но у меня вторая линия.
Дав отбой, шепотом выдаю не самую литературную фразу. Папа мой, видите ли, звонил с пожеланием внучку увидеть! Нет, честное слово, я просто преклоняюсь перед этим человеком. И хотя ссоры и бури временами нужны, они вымывают грязь из души, но мой отец – это отдельная песня. А мать – это вообще единственный человек, который может вывести меня из себя практически на «раз, два, три». Тру ладонями щеки, трясу головой. Нет, ну ты подумай! А я еще хотел попросить мать сходить со мной к Юльке на утренник. Ага, представляю себе, во что это выльется. Пролог («Рома, ты пойми, близких людей все-таки нужно прощать!»), кульминация («Рома, это же твой папа!») и эпилог (слезы матери и Юльки, причем мать будет плакать из-за Ознобина, а Юлька – из-за того, что в слезы ударилась бабушка).
«Нужно прощать… Мам, кого? – утыкаюсь глазами в стену. – Ты же умная взрослая женщина, ну пойми ты, наконец, что это не „папа мой“, а навешавший тебе лапшу на уши идиот, много лет назад делавший ремонт в твоей школе, параллельно заделавший тебе меня, после чего и смывшийся».
Хотя справедливости ради надо сказать, что у матери, как ни странно, хватило сил и решимости надавить на Ознобина, чтобы в моем свидетельстве о рождении в графе «отец» не стоял прочерк. Правда, в обмен на это мой так называемый папа вымутил с моей мамы отказ от алиментов. Что не помешало ему с завидной регулярностью возникать в ее жизни, периодически звонить мне, предлагая мне «все-таки получше узнать друг друга» и – дать ему взаймы на очередной безумный проект. А мать всё на что-то надеялась, все чего-то ждала…
«А может, это любовь такая?» – проносится в моей голове.
«Да на хрен надо такую любовь, – злобно думаю я. – В жизни все нужно делать правильно. И, желательно, вовремя».
Вовремя перестать обращать внимание на насмешки и критику псевдодрузей, которые никогда не делали то, что ты делал. Не оглядываться на лающих тебе вслед собак, иначе ты никогда не дойдешь до цели. Вовремя перестать рефлексировать, что у тебя никогда не будет отца, потому что твой отец – безответственный козёл и мудак. Вовремя прекращать отношения с женщиной, если тебе нечего ей предложить (это я о Нике). Не штамповать, как станок, детей, если они тебе не нужны. Навсегда убивать отношения с бывшей женой, если она при разводе начала тебя шантажировать тем, что не даст тебе общаться с ребенком. Вовремя дать этой бывшей жене отступные, лишь бы она оставила ребенка в покое и написала отказ от Юльки. И вовремя, с чистым сердцем благословить свою экс на Америку, где она, судя по ее последнему смс, «продолжает искать себя». И так уж, до кучи! – перестать думать о Рыжаковой.