Он обалдело смотрел в окно, счастливый, захлестнутый милостью явленного выхода, и там отражалось сразу два, а то и три раскрытых веером Федора. Правый был глупый как истукан, а левый лукавый как каналья.
В чем секрет этих дежа вю? – думал Федор. Уже два за день, в то время как раньше их не бывало месяцами. Неспроста, думал он. Наверное, их плотность возросла, потому что я близко. Потому что я признался, что я хамелеон.
Он так задумался, что забыл найденное решение. Оно было открыто где-то рядом, где-то на поверхности, но когда мысль ушла, не рассмотрев его, оно затонуло назад в тень.
Там был опель, вспоминал Федор, там был я, а что же еще? Что-то важное, остроумное.
Был, по-моему, какой-то лифт.
Не могу вспомнить.
Далеко в зеркале стала расти черная машина. Она была еще маленькая, но видно, что грязная и злая, – и та самая. Она неслась как-то уж слишком быстро, – должно быть, преследовала кого-то. Зловеще густел рев мотора, и придвигалась мчащаяся фигурка. Федор, не ждавший развязки так быстро, всю свою правду мгновенно позабыл и пришел в панику, за секунду пересмотрев множество ужасных пророческих картин: как Светлана оповещает банду о его дерзкой агитации, и как весь рынок науськивает на него своих кровопийц, и как его догоняют, затормаживают и избивают до смерти.
Он так струсил, что забыл рулить; опель въехал на тротуар и врезался в кладбище. Рыжая решетка наклонилась, выкорчевав столбами два куска исчервленного фундамента; в месте удара на прутьях остались неглубокие вмятины, оклеенные сорванной с опеля краской. На газон выпала фара, распахнулись скомканные капот и крыло, Федор вывернул окровавленный руль и резко сдал назад. Вдруг что-то швырнуло и выкрутило скатившийся на дорогу опель, Федор взлетел, застряв ногами в проломанной панели приборов, выткнул лицом нераспавшееся стекло и лег на бархатный потолок.
Опель навис над ним и придавил к мягкой обивке, и безрадостно придавливал все сильнее, пока не хрустнул его ногами и спиной. Сломанный Федор лежал на тонком потолке, неприятно свихнув шею, и смотрел на касающийся носа асфальт, усеянный стеклом и пакетиками семян. Асфальт был неиссякаем, обширен, и мостил все, что Федор мог увидеть из своего положения, как будто все было асфальт. Федор знал, что это всего лишь узкая дорога вдоль кладбища, ведущая в холмы на горизонте, но теперь она застыла, и распухла, и стала весь мир, и ничего кроме нее не было.
Больше всего Федор жалел просыпанные семена. Красочные упаковки громоздились, как цветы на клумбе, но цветы, которые никогда не прорастут. Федору стало плохо соображаться, однако он понимал, что надо выйти и собрать семена, что плохо, когда они лежат просто так на дороге.
Он задумал выбраться, но не смог. Не хватило силы воли управлять телом.
Надо еще немного полежать, думал он, и собраться.
Лежалось хорошо. Наконец-то перестала болеть нога, и это очень нравилось. Было истошно тихо: слышно, как толчками исторгалось из Федора затрудненное дыхание, как кипел в желудке голодный перевар, как тихо вращались колеса, буксуя в скользком воздухе. Влияние Федора было небольшим: он задувал песок в складки на дороге и вспаивал неторопливый ручеек слюны.
Спустя долгое время отслушивания Федором окружающих его прекрасных звуков неслышная тень помрачила окунающийся сиятельным ракурсом ноздреватый город асфальта, и на упаковки ступил черный ботинок.
Федор узнал: этот ботинок бил добрую рыжую собаку. Это был Бревно.
Уйди с моих семян, закричал Федор, но рот не повиновался.
Не топчись по семенам, кричал он, выжигая ботинок вытаращенными глазами.
Он вразнос исходил в своем черепе, вопил, лопаясь от старания, но предавший рот больше не делал слов. Рот волшебным образом стал сильнее Федора.
Ботинок поднесся ближе к голове.
Пойди прочь! Федор тщился расшататься, расшиться из опеля, но тело арестовало его.
Он впился острием свободы в заволакивающую подушку света и вдруг снова нащупал забытый выход.
Это же так просто и очевидно. Это же всегда здесь, на самой поверхности.
Он подлетел, как букашка, к окну своих глаз и в последний раз упился видом.
Пошел ты, Бревно, сказал затем он и вылетел из игры.
Июнь 2016На улицу, там день
Будто город-динозавр, прекраснодушный город Слоним рано вымирал, вконец опустевая с первым пугалом темна, зато и поднимался беспримерно рано: в два тридцать лучшие его дворники уже шли с закрытыми глазами на работу, чтобы в три основательно мести; в три тридцать выходил первый пешеход, повернутый зевками в темноту, и чапал пешком на автобазу, где садился в автобус и делал круг по городу, собирая разделенных на дома водителей, после чего они тоже садились в автобусы и начинали возить город на работы.
Работ под небом Слонима хватает: можно сказать, что он работящий город, не просто сборник поезженных улиц. Есть менты, есть продавцы, и других хватает. Недалеко ментов есть прокуроры, еще фабрика художественных изделий на коленях, камвольная на плаву, стройка, транспорт, телекоммуникации, заботливый санитарный аппарат, пух-перо, газ, нефтебаза, кбз, мяскомбинат: тьма людей. Город людей.
Все очень, ну очень-преочень, ценят и уважают свои места. Даже кто сбоку от заработных плат.
Кроме нашей англичанки.
Она всегда по понедельникам так ужасно зевает, так ужасно выглядит, в таких вся морщинках, и так хочет спать, что мы сами начинаем сползать под парты и засыпать.
– Кто придумал рано вставать? – пожаловалась она сегодня. Из ее носа медленно текла блестка, температура градусов в сорок лиловела изо лба: ее тоскливый женский организм был потрясен и прогневан первым уроком. – Так не люблю! Больше всего на свете! – продолжала она, доставая учебник из мягкой сумки. – В семь утра как раз так сладко спится! – листала она искоряканный журнал. – Как раз так ни за что не хочется выползать! Еще бы как раз хоть сколько-то поспать! Но тут этот урок! Этот пропади он под землю наглый первый урок!
Она злобно оглядела парализованную паству, и Деменко не выдержал ее взгляд.
– Да, – поддакнул он.
– Что да, Дименко? – опавшим лицом сказала англичанка. – Я уже устала от тебя.
Я сидел на последней парте и не видел Деменку, но тоже от него устал. Какой-то он не такой совершенно.
– Тему рассказать хочешь? – предложила ему она.
– Нет, – заинтересовался он вдруг своей партой.
– Может, кто-то другой хочет? – водила она над списком наших несмешных фамилий ручкой, жирно синевшей на шарике, и над ворсом наших макушек своими высохшими бурыми глазами, ища, как мы догадывались, самую трепещущую душу. Возни с самоконтролем на этих уроках немерено: нужно притворяться лицом, что все выучил, и каждый раз во время лотереи журнального вызова сосредоточенно смотреть на воздух триста сантиметров вперед. Я прижевываю щеки, чтобы они впадали, немного щурю на концах глаза, и держу ручку в руке так, будто бы он направлена в мою важнецкую мысль. Это несомненно спасло меня от верного вызова уже двадцать девять раз, но я иногда забываю об этом и веду себя как обычно, когда хочется рассказывать Рысаку фигню про фильмы или наспех выдуманные анекдоты про наш класс, которые перманентно не желают жить взаперти в одном только мне. Тогда меня ловят и спрашивают подвохи, и скорее всего ставят что-нибудь нехорошее, после чего приходится подмасливать огорченных родителей и учить домашку, и несколько уроков подряд самому проситься на этот эшафот уклончивых знаний и хитростных допросов, на эту гильотину, эту паперть преодоленной спеси, называемую доской.
– Наверное, ты хочешь, Дурко, – сказала англичанка, и я обнаружил, что увлекся и совсем почти заехал под парту, а щеки так всосал, что стал похож на рыбку.