– И что?
– И они свалили.
– Класс! – выдохнул Александр. – Ты так здорово рассказываешь!
Александр Равчиик упорно не желал говорить о своей семье, как и о том, почему они решили переехать в тот момент, когда учебный год уже начался. Было понятно, что он терпеть не может, когда люди лезут в его прошлое, и боится этого. Однако (а может, как раз по этой причине) большинство ребят в школе изводили его расспросами. Откуда ты? Чем занимаются твои родители? А у тебя есть и папа, и мама?
Я восхищался его искусством уходить от ответов. В этом он проявлял почти такое же мастерство, как в игре в шарики. Впрочем, одноклассникам это быстро надоело, они поняли, что ничего не добьются, и мстили ему, полностью его игнорируя, словно его и нет вовсе. Александра считали странным еще и из-за его необычного увлечения, которое, по общему мнению, было отвратительным, а во мне разжигало любопытство: он наблюдал за насекомыми, следил за их передвижениями, во время переменок защищал, не пуская их туда, где постоянно ходили школьники. Он знал их научные названия, и мне казалось, что они звучат так же ярко, утонченно и поэтично, как эсперанто Наполеона: жесткокрылые, бронзовки, мантикоры, жуки-олени.
Мы много времени проводили вдвоем, даже просто по дороге в школу и обратно. Дружба наша еще больше окрепла, когда он понял, что я не собираюсь расспрашивать его о семье. Что касается проигранных шариков, то мне не хватало духу о них заговаривать. Я смирился с тем, что теперь они не мои, а потому лучше о них забыть.
Но в тот вечер после разговора о подвигах Наполеона в боулинге, к моему удивлению, он достал из кармана мешочек, открыл его и запустил в него руку.
– Мне очень нравится, когда ты рассказываешь о приключениях своего дедушки. Ты рассказываешь гораздо лучше, чем играешь. Возьми шарик.
– Но…
– Бери же, бери! Ты мне потом еще расскажешь.
Глава 7
Отец с утра пораньше отправлялся в свой банк, так что мы мало виделись. Еще лежа в кровати, я слышал, как отъезжает его машина. Он прогревал мотор, регулировал громкость приемника, потом машина трогалась с места, шурша колесами по гравию. Этот отработанный до мелочей ритуал меня успокаивал. Когда я вставал, мама уже вовсю орудовала карандашами, и у меня порой создавалось впечатление, будто она всю ночь так и не выходила из своей маленькой мастерской, оборудованной наверху, в дальнем конце чердака, и напоминавшей корабельную каюту. Только я мог стоять в ней во весь рост, да и то лишь посередине. Мне очень нравилось там копаться, вдыхая запахи клея, лака, пастели и красок.
Мама пыталась устроиться на обычную работу со строгим расписанием и начальниками, которых следовало уважать, но всякий раз ее через несколько недель увольняли. Иногда за то, что она опаздывала или уходила раньше, иногда – оттого что она рисовала на всех папках и документах или засыпала, положив голову на рабочий стол. Но чаще всего это случалось потому, что стоило ей наняться на службу, как она теряла дар речи. Тут уж ничего было не поделать: она не могла выжать из себя ни единого слова. Просто не была приспособлена к миру работы.
Зато если она рисовала цветок, всем казалось, что он пахнет, а те, у кого аллергия на пыльцу, принимались чихать. Ее рисунки всегда были наполнены солнечным светом, и от них шло мягкое тепло. Но она была к тому же одним из тех редких художников, которые умеют нормально изображать дождь. Одна из ее книг была целиком посвящена дождю – изморось, унылый мелкий дождик, ливень, водяные смерчи, и возникало чувство, будто слышишь стук капель по крыше, ощущаешь их на коже, а вокруг веет особым запахом деревьев и цветов, омытых летним дождем.
В то утро, как часто бывало, я крался по лестнице, стараясь ступать как можно тише, чтобы, к своему удовольствию, застать маму врасплох, но она, даже не обернувшись, сообщила:
– Я тебя слышу! Опять не вышло!
Она работала среди полного беспорядка, который меня забавлял. Шаткие, опасно кренящиеся башни из листов с рисунками и причудливые нагромождения дисков, книг и маленьких коробочек каким-то чудом сохраняли устойчивость, фотографии на стене скакали галопом друг за другом, ноги повсюду натыкались на альбомы с цветными обложками, и я недоумевал, как из этого хаоса рождались рисунки такой чистоты.
– Ты сегодня пойдешь к Наполеону? – спросила мама.
– Да, штурмуем стены.
– Ах да, конечно, – сказала она с насмешливой улыбкой. – Твой отец был не очень доволен. Наполеон иногда переходит границы.
Несколькими днями раньше, когда мы выбирали материалы в магазине товаров для ремонта, Наполеон списал деньги с банковского счета отца. Поскольку они носили одну фамилию, его уловка осталась незамеченной.
– У него все в порядке? – поинтересовалась она.
– У деда? В полном порядке. Мне иногда даже трудно за ним поспевать.
Моя мама была точь-в-точь как персонажи, которых она рисовала, – живые и веселые, не загруженные проблемами, обычно занимающими взрослых, и в то же время отмеченные легкой, спокойной грустью, похоже, никогда их не покидающей. Эти персонажи могли в один миг перейти от смеха к слезам – стоило лишь перевернуть страницу. Однажды она сочинила книжку, где рассказала историю девочки, которая из-за тяжелой болезни надолго лишилась возможности передвигаться и благодаря этому освоила рисование и живопись. Я был уверен, что это мамина собственная история, тем более что девочку тоже звали Элеа.
Мама погрузила кисточку в стакан с водой и, старясь придать голосу беззаботность, заговорила:
– Я знаю, вы не любите, когда кто-то вмешивается в ваши с дедом секретные планы, но если однажды понадобится помощь, дайте нам знать. Иногда случается, что…
Она замолчала. Пауза длилась несколько минут. Я понял, что мама не собирается продолжать. И правда, она взялась за кисть.
– О чем твоя новая история? – спросил я.
Она лукаво улыбнулась:
– Я тоже не люблю, когда кто-то вмешивается в мои тайные дела. Увидишь, когда придет время.
– Скоро?
– Не знаю.
Я уже начал спускаться по лестнице, но вдруг остановился:
– Мама, мне все-таки нужно у тебя спросить…
– Что? – рассеянно проговорила она, не отрываясь от рисунка.
– Я не совсем понимаю, почему Наполеон бросил бабушку. Она наверняка не была бы против новой жизни. К тому же он о ней постоянно думает. Он не говорит, но я вижу.
Мама поднесла кисточку к листу, но остановилась. Прошло несколько секунд, прежде чем она ответила:
– Иди помоги Наполеону, сынок. Император знает, что делает.
* * *
Несколько минут на велосипеде – и я оказался на другом конце города, где жил Наполеон. Его дом был гораздо меньше, чем у моих родителей, ярко-голубые ставни делали его похожим на рыбацкую хижину на берегу океана.
Когда я приехал, в гостиной уже стоял густой пар. Несколько дней назад мы сдвинули всю мебель на середину комнаты. Наполеон держал в вытянутой руке паровую машинку для отклейки обоев, издававшую грозный рев, словно дракон, и напоминал Геракла, сражающегося с лернейской гидрой.
Длинные полотнища обоев, разбухшие от пара, свисали со стен, и Баста, стараясь ухватить их, усердно клацал зубами.
– Как дела, Коко?
– Супер! А у тебя?
– Лучше некуда. Я в потрясающей форме! Меняю старую шкуру на новую, как мои стены. Открой окно, ничего не видно.
Пар выдуло наружу. Белесоватые облака почти тут же растаяли в воздухе. Мама могла бы это нарисовать.
Наполеон выключил паровой агрегат и бросил мне скребок, который я поймал на лету.
– Молодец! Теперь немного шпаклевки – и после обеда можно красить. Не стоит ничего откладывать на потом, понял, Коко?
– Понял.
– Стремительный напор. Самое важное – эффект неожиданности. Любое сражение можно выиграть благодаря эффекту неожиданности. В противном случае враг успевает подготовиться, а это все усложняет.