Взмахнув рукой, он задел каталоги, которые разлетелись, ударившись о стену.
– Нет, стариков мы здесь не видим. Мы ошиблись адресом. Тут нет никаких стариков. Не то чтобы нам у вас не нравилось, но все же мы вынуждены вас покинуть…
Мы услышали, как их машина резко рванула с места.
– Говнюки! – крикнул дед. – Они добьют меня раньше срока, эти вестники беды. Пойдем, Коко, мне нужно снять стресс.
Я знал, что ему сейчас нужно. Мы заняли позицию друг против друга.
– Давай, Коко! Бокс, бокс! Вперед, заставь меня шевелить лапами!
Наполеон был таким сухощавым, таким худым, что в профиль был почти невидим. А спереди, наоборот, он казался прочной скалой.
– Защита! Держи защиту и смотри на мои ноги.
Кулаки, прикрывающие лицо, чуть наклоненное вперед туловище – он выглядел настоящим боксером, каким когда-то и был. В этой стойке он казался неуязвимым, готовым сразиться с любым соперником.
Он боролся за титул чемпиона мира в полутяжелом весе в 1952 году, но проиграл по очкам с незначительной разницей. Проиграл Рокки. Я знал этот бой наизусть, этот его последний бой, о котором писали все тогдашние газеты, этот бой, увенчавший его карьеру и одновременно поставивший на ней крест. Потому что сразу после поражения он повесил перчатки на гвоздь. Я никогда не находил в себе смелости расспросить его об этом загадочном поединке, но в тот день, сам не знаю почему, задал вопрос:
– Что-то помешало тебе победить в том бою? Ты знаешь что именно?
Сосредоточенно насыпая корм собаке, он сделал вид, будто не расслышал, и некоторое время мы оба молчали. Потом он сухо ответил:
– Ничего. Ничего мне не мешало. Кроме судьи, которого нельзя подкупить.
Он вытер руки маленькой белой тряпкой, и я понял, что означает этот жест: больше никаких вопросов.
– И особенно не надо верить тому, о чем болтают газеты, – продолжал он, словно прочитав мои мысли. – Одни глупости! Сплошное вранье!
Он замолчал и несколько секунд наблюдал, как Баста, уткнувшись носом в миску, шумно наслаждается едой.
– Сколько же в него влезает! Уму непостижимо, да?
Он поднял на меня светлые мечтательные глаза. Мне почудилось, что прошла целая вечность. Свеча на столе почти догорела, и он ее задул.
– Почему ты тогда все бросил? Вот чего я не понимаю. Почему не захотел сразу же взять реванш?
– Иди посмотри!
Мы отправились в туалет. Там был настоящий храм бокса, нетронутый кусок прошлого.
Свидетельство, выданное судьей, вставленное в рамочку, заняло место на стене чуть в стороне от фотографий боксерских поединков. Наполеон в белых атласных трусах словно парил в воздухе, пружиня на легких мускулистых ногах. Сжав челюсти, он сыпал апперкотами, прямыми ударами или, приняв защитную стойку, отбивал хук противника. Непобедимый – ни одного нокаута.
– Прислушайся, Коко…
Я изо всех сил напряг слух.
– Слышишь, как ревет толпа? Слышишь крики? И удары кулаков, да?
Я слышал только негромкое бульканье воды, бегущей по сточной трубе, но все равно кивнул.
Наполеон в упоении рассматривал на снимках свое лицо.
– Я ни капельки не изменился. Да, Коко, время меня пощадило.
– Да, дед, ты совершенно не изменился. И вообще никогда не изменишься. Ты ведь правда не изменишься, да?
– Ни за что. Обещаю.
Наполеон замер у фотографии Рокки. Он прищурился и передернул плечами.
Квадратное лицо, сжатые губы, крепко сомкнутые челюсти. Плечи, блестящие от пота. Кулаки в защитной позиции у самых щек. Рокки. Великий Рокки, его последний соперник.
Наполеон вздохнул:
– Взять реванш? Этот разбойник Рокки обвел меня вокруг пальца. Он вскоре умер. От какой-то дурацкой хвори, не помню точно какой. Представляю себе, как он надо мной потешается. Надул меня, подлец!
Наполеон счел, что на сегодня мы достаточно потрудились и теперь ему нужно позвонить.
– Недотыке, – пояснил он.
Глава 6
Нетодыка – это мой отец.
Долгое время я не понимал, что может означать это загадочное слово. Я думал, что это, наверное, какое-то ласковое прозвище любимого сына. Но с тех пор, как я повзрослел достаточно, чтобы оценить его тонкие нюансы, мне всякий раз делалось не по себе, когда дед его произносил. Меня коробило от язвительности этого слова, и я чувствовал себя обиженным заодно с отцом.
– Алло, это ты? Мы с твоим сыном едем в боулинг, – сообщил он, подмигнув мне. – Когда вернемся? Откуда я знаю. Что ты спрашиваешь? Ты разве не в курсе, что у меня никогда не было часов? Те, что ты мне подарил? Я их посеял. Или продал, не помню точно. Ты же знаешь, боулинг – дело такое: когда начинается, это понятно, а вот дальше – как пойдет. Ну да, откуда же тебе знать. Уроки? Да, сделали. – Дед прикрыл трубку рукой и шепнул мне: – Какой зануда! Собирайся, сейчас поедем. – И продолжал: – К контрольной по грамматике? Конечно. Про диктант тоже помним, еще бы. Все в лучшем виде.
Тем временем я достал шар и наши ботинки для боулинга. Наполеон повесил трубку и произнес:
– Видишь, Коко, пришлось соврать недотыке. Только об уроках и думает. К счастью, ты на него не похож.
Сердце у меня сжалось. Мы не всегда похожи на тех, кем восхищаемся.
Наполеон натянул черную кожаную куртку, и мы вышли из дому, оставив ключи под ковриком. Он распахнул передо мной дверцу машины:
– Прошу вас, месье, садитесь.
У деда был свой собственный шар, черный, блестящий, очень тяжелый, с надписью по-английски Born to win – “Рожденный побеждать”. Те же слова были вышиты белым на его боксерских перчатках. Он находил, что в этом есть шик и элегантность.
Он пристрастился к боулингу от скуки, после того как бросил бокс, и вскоре стал блистать на дорожке, как прежде на ринге.
– Точность, гибкость, изящество – таковы три заповеди боулинга, – говорил он. – То же самое относится и к игре в шарики!
Он поставил свой “пежо”, заняв почти три парковочных места. И мы вошли в зал.
В тот вечер дед был в прекрасной форме. Делал короткий разбег, затем грациозный широкий шаг, как будто раскрывал пару легких ножниц. Шар с неохотой покидал его, как будто не желая расставаться с его пальцами, а потом скользил вперед так красиво, так мягко, словно на воздушной подушке, не касаясь пола. Результаты высвечивались на экране с танцующей девушкой в голубом купальнике. После десятка страйков подряд вокруг нас стали собираться люди.
Наполеон сосредоточился было перед “броском века”, но тут посреди благоговейного молчания прозвучал чей-то голос:
– Шар не урони, старичок.
Дед замер на месте. Подбрасывая в руке шар, он пробежал взглядом по зрителям. Группа насмешливых молодых людей явно решила закончить вечер в больнице. Наполеон усилием воли сдержал себя, сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться, потом вернулся на место, готовясь к разбегу.
– Коньки не отбрось, дедуля! – бросил второй парень.
Вокруг нас сгустилась тишина. Дед положил шар, прочистил горло. Оглядел всех неприязненно и надменно.
– Пойдем, Коко, – громко проговорил он, – мы уходим. Здесь воняет.
* * *
– А потом? – спросил меня Александр на следующий день. – Чем все закончилось? Расскажи, что было дальше.
– Тебе интересно? – спросил я.
– Да-да! Ну давай, рассказывай!
– Так вот. Было уже темно, пришли мы на паркинг, а там нас ждет целая банда. Такие, знаешь, парни, которые пальцами хрустят.
– Ой, ужас! – воскликнул Александр. – И вы вернулись в боулинг?
– Ничего подобного. Дед просто им сказал: “Обычно я задаю трепку противнику один на один. Но сегодня сделаю исключение. С кого начнем?”
– А ты где в это время был?
– Сидел себе спокойненько на капоте “пежо” и сторожил дедушкин шар. Как будто смотрел кино, только попкорна не хватало!
– И тебе не было страшно? Я имею в виду, за дедушку не было страшно?
Я расхохотался:
– Страшно? С чего это? Он мне сказал только: “Извини, придется задержаться. Всего на пару секунд, и сразу поедем”. Бац-бац! – и он их всех уложил, одного за другим, прямо так, запросто. Видел бы ты, как он их отметелил! Парни корчились на земле и стонали, а дед сказал: “А теперь, если вам дороги ваши задницы, валите отсюда!”