Я плохо помню твое лицо и смеялась ли ты при том. R&B попадет вскользь как и инди-поп, и мы анализируем другой:
– А вы вообще молчите, госпожа Пинк. Вы статистическая ошибка в мире раскрытых окон Америго Веспуччи. Теперь индейцы охотятся на ковбоев. Взяли топор – полетели. В какой последовательности. Это тоже, конечно надо учитывать, но об этом позже…
Весь мир это числа – факт, который неоспорим.
Always somewhere…
У меня закатываются глаза, и я падаю, – на кровать, разумеется, всю ту же, – с испачканными носками и провонявшейся металлом от болгарки робе. И засыпаю под раскачивание штормового предупреждения, которое уже началось и продолжается вот уже пол часа. А я не могу уснуть и снова глотаю таблетки. А потом будет утро и все повторится. Но этому придет конец, чтобы навсегда положить трубу идиоту с зажигалкой в руках сигнализирующему портовой башне с таким же огнем наверху о любви к звездам и всему творчеству Бремена…
– Ты знаешь, что такое нейромант, Алекс, – как-то спросил я своего друга.
– Да.
Больше я у него ничего не спрашивал.
Раньше это был специальный отдел при Советской разведке. Но тогда было время восьмидесятых, а я только спустя год появился на свет.
В 1992 они были расформированы и сейчас это бабушки целительницы-вещуньи и дедушки, заговариватели зубов бабушек колдуний, отыскательниц мест заначек дедушек зубозаговаривателей.
Ночь. Ничего не слышно, кроме двигателя. Я раскачиваюсь в постели вновь на пляшущем по волнам сухогрузе и у меня краснеют уши от собственного бесстыдства. Из Европы через Атлантику в Мобил. Там встретят нас чернокожие докеры, и мне вновь слышится неспешный разговор, тихо подтрунивающих друг над другом кока и старшего помощника.
Опять эта красная кнопка, как… где это будет? Не припоминаю уже этого города.
– Вытащите свой топор из моей спины, господин Мэнсон. Он мне мешает раскуривать трубку мира с госпожой инди-попа.
Допиваю свой чай и расплачиваюсь за работу с Бобом. Такое распространенное имя, а столько тепла от него, будто ты заглянул на пшеничные поля жарким летом.
Что это еще за воронье здесь такое? И какого хрена оно тут делает? А?.. Прошу прощения. Всегда матерюсь, когда у меня хорошее настроение.
– Купите очки, мистер.
– Пароходу они ни к чему…. Человек фильтр очень похож на меня на этих плакатах. Ты хочешь окончательно дополнить мой образ, парень?
Пожимает плечами и неулыбчиво смотрит на мою рваную в двух местах майку. Наверное, день был не очень.
– С моим чувством юмора сегодня что-то не то. Технические неполадки. Человек паровоз? Ладно. Они стоят?
– Четыре доллара и двадцать пять центов.
– Не пропусти покупателей. – К нам подходит еще один такой же, как я, только в кожаной куртке и полный раскрашенных рук, оголенных до плеч. Большое пузо идет впереди него. – На тебе четыре доллара и семьдесят пять центов.
– Зачем?
– Ну, как же очки стоят четыре доллара и двадцать пять центов. Я даю тебе семьдесят пять и десять долларов. Значит, сдача мне семь с половиной…
– Бери свой доллар, – отдавая ему причитающийся ему доллар, говорю я почти восемнадцатилетнему пареньку с черной кожей и смотрю в его задумчивые глаза, обнаруживающие недостачу. – И никогда больше так не делай.
Он продолжает за мной смотреть из-под синей кепки, а я разворачиваю свою Семи и завожу двигатель одним резким толчком правой пятки.
Моя совесть вполне уживалась со всеми долларами до Хобокена. А теперь мне как-то не по себе после Паттерсона… Но вы уже в курсе…
– Мистер. Забыли шляпу! Мистер!
– Садись и чувствуй себя капитаном.
Сажусь, глаза разбегаются от огоньков зеленого поля с красно-фиолетовыми пятнами по рельефу дна, маячков и радаров:
– Сначала штурманом себя надо почувствовать.
– Вот то-то…
Еду. Сейчас у меня настроение кепськое…
– Как это говорится на английском с украинским диалектом? – Она всегда смеялась.
И это неизбежно.
Почему-то некоторые полагают, что если у нее португальские корни, то она parles portouges.
Едрит вашу бабушку. Точно также как я parles vu francais.
– А у диплодоков бывают зубы?
– Нет. Ты что, малышка?
– А у скорпионов?
– З-з-з… показываю только по субботам и вторникам…
Не надо мне снова показывать свой язык в ответ, – я не поделюсь с тобою своими эмоциями. Потому что они очень тяжелые.
– Давай напишем письмо президенту Обаме на туалетной бумаге. Как Санта-Клаусу. Дорогой господин президент, – не держите на меня зла, господин Обама. – Я хочу, чтобы мировой кризис наконец-то закончился… Верните мне мое детство… Пусть моя мама всегда будет рядом… Хочу побывать на фестивале Блюза в апреле и успеть на концерт в Алабаме…
Не нужно просить людей совершить невозможное. Иначе они могут попросить от тебя самой взамен то же самое.
Ну, вот. Моему настроению окончательно пришел Лаутаро.
– А тетя Пинк потерпит. Потерпит, не нужно сопротивляться моей кочерге. Она у меня заколдованная. С ее помощью я заставляю раскуривать томагавки Мадонну. – Она смотрела как мы играем. – На, держи! Кто теперь Вирджиния Вульф?
А Мадонна покурит томагавки. Покурит.
Ради господина Мэнсона, Пинк и Робби Уильямса.
Она еще не на такое способна.
– Что-то не курица, – говорит Мадонна.
– Зажигалка у тебя не такая просто…
– Это ваши теонанакатлы, Бейонс, не к черту…
– А я, – поглядывая на Робби Уильямса, серьезно говорит Мэрилин Мэнсон, – если никто не против, покурю этот бычок…
Ну что вам сказать господин Мэрилин? Все сигареты у здесь присутствующих обыкновенные, а на грядках мы работаем только с капустой и граблями.
– Просто, у меня такая же «кочерга», как и ваш друг, – говорит апарт Мэнсон. – Это ничего, что она носит на голове ноутбук с мексиканскими вазами. Они помогают ей также хорошо владеть трубками мира, как и пикадорскими саблями.
Не помню, что ты ему ответила. Но Мадонне порядком надоело раскуривать топоры вместо Робби Уильямса, и она решила расставить всех по своим местам.
– Что из этого получилось, ведает один Грин Пис, – цепляется к словам по-прежнему недовольный Мэнсон и раскуривает бычок Робби Уильямса. Непереводимая игра слов на русский.
Я долго смеялся.
– Ну, я подумаю. Докуривать мне его или нет…
– В таком случае, я за господина Обаму. Снимайте ваше платье, господин Уильямс. Отдавайте свой зонтик, мисс Ри. Я буду его раскуривать. А-то тут томагавки не на всех роздали…
Дядя злой, дядя добрый… Не читай этого, малышка. Это для мамы… Дядя грустный, дядя веселый… у дяди все переворачивается там внутри, когда он переворачивает листы своих мелких записок. И потому я оставляю их здесь, – исписанные и испачканные, заштрихованные шариковыми чернилами, начерканные и переисправленные. Я буду их оставлять в каждом мотеле, мелькающем у меня перед глазами, словно гордонии и фраклинии, «Мери Кей» и ночной дождь в Хоббокене, синие кепки, и чайные кружки, выдавливающие отпечатки на белых форматах А4, – таких, которые можно раздобыть везде, где только есть принтеры.
И мне нечего больше сказать, потому что нечего больше почувствовать. И если есть что-то, что заставит меня почувствовать, дайте мне это. Я проглочу, прожую это как таблетку. Потому что нет музыки, и ничто не заставляет мое сердце биться чаще. Здесь плохо ловит радио. А завтра я снова буду слушать его и, возможно, кто-нибудь что-нибудь сыграет в унисон моему настроению.
Так мало?
Да мало.
Хорошего всегда мало…
А ты что же думала? Я буду уподобляться людям, которые отыскивают больные точки в самых труднодоступных местах человека и давят, давят на них, пока те не заплачут?
– Нет, мама. Папа тебя любит. Он хочет, чтобы ты всегда была рядом… – Так? – Нет, папа, не уходи. Не надо. Посмотри, какой теперь у меня портрет!
Это еще что.
Хочешь посмотреть на мой?
Дориан Грей.
– Ладно. Давайте мне эти топоры, – скрипя сердцем, бурчит Мадонна. – Я буду их раскуривать…