– Сейчас, – беру ее за руку. – Не потом. Сейчас.
– Но, если что, я же всегда могу выпить пересон, ведь правда? – открывает для себя эвакуационный выход.
– Конечно, – фига с два я тебе дам его выпить, моя хорошая.
Я сидел перед ней и называл ее самыми отвратительными словами. Я кричал на нее. Я говорил ей правду. Абсолютную правду про нее и ее родителей.
Что они вырастили пластмассовое чудовище. Которое не умеет страдать, а может лишь беззаботно порхать из клуба в кафе и обратно. Что человек без страданий – не человек, а амеба. И что она – такая нежная, солнечная и милая – амеба. И ни один разумный человек даже не найдет, о чем с ней говорить, потому что она – дура. Набитая пустотой дура.
Я кричал это ей. И был готов убить себя.
Она не чувствовала.
После того, как прошел первый рефлекторный испуг, она не почувствовала ничего.
Ни обиды на меня.
Ни досады на себя.
Ни злости на сказанные слова.
Ни унижения от менторского тона.
Мой эксперимент провалился в тартарары. Она могла не пить пересон! Она и без него не страдала!
– Как это возможно?! Как могло случиться? Почему ты не плачешь, не вцепляешься в волосы, не швыряешь в меня табуретку? Почему? – я хватал ее за плечи, заглядывал в глаза: вдруг там, в глубине, есть что-то живое? Настоящее? Чуть-чуть…
– Ну я стараюсь! Мне очень хочется почувствовать, как это – страдать. Но у меня не получается, понимаешь? Вот ты говоришь, что я тупица, а мне только смешно, потому что слово забавное, и все. Обзови меня не забавным словом, может, я расстроюсь?
Бесполезно. Я выпустил ее, сел на стул, помассировал виски.
Пересон оказался сильнее. Он не просто избавлял от страданий «здесь и сейчас». Он выжигал центры боли – так же, как наркотики уничтожали центры удовольствия.
Каким станет мир без боли? Как долго он протянет? Пару десятков лет. А потом homo перестанут быть sapiens. А может, и вовсе перестанут быть. Человек разумный не может жить, не чувствуя другого человека, такого же разумного. Тот, кто лишил нас страданий, одновременно унес в могилу и сопереживание. И сочувствие. И любовь.
– Пошли, провожу тебя до дома, – протянул Девчонке ее ветровку. – А то темно. Вдруг с тобой что случится.
– Ой, да чего со мной может случиться! – фыркнула она. Точно так же, как фыркал я в свои двадцать лет. Когда не было еще никакого пересна.
– Как ты думаешь, почему у меня не удалось страдать? – разочарование от неудавшегося эксперимента уже прошло, и девчонку распирало любопытство. Мы шагали по темным улицам большого города: к сожалению, лучшие умы нашего столетия придумывали пересон, а не дешевое электричество, поэтому половина тротуаров была не освещена.
– Не знаю, – я попытался рассмотреть вдали красную точку (дохлый номер). – Наверное, ты так часто принимала таблетки, что твой мозг совсем разучился страдать. Спустился на первую ступень пирамиды потребностей Маслоу.
– На первую ступень? А что это такое? Что за пирамида?
– Ну, первая ступень – это базовые потребности: чтобы ты была сытой, чтобы тебя не мучила жажда, чтобы тебя никто не бил… Слушай-ка, – я в который уже раз за сегодня схватил Девчонку за руку. – А если я тебя ударю?
– Зачем?
– Он же не мог выжечь у тебя физическую боль! – от волнения я и сам начал говорить как Девчонка, обрывистыми фразами. – Пересон. Он мог зачеркнуть твои душевные страдания, но не физическую боль. Когда тебе последний раз было больно? Помнишь?
– Не знаю. Я вроде ничем не болею…
– Я ударю тебя. Больно. И назову обидным словом. Твоя душа отзовется. Мне очень хочется, чтобы она отозвалась. Давай попробуем. Прошу тебя, давай! – я взял ее ладошки в свои руки.
Она провела взглядом по своим ладошкам. По моей руке. Дотянулась до шеи, подбородка, носа… остановилась в миллиметре от глаз.
– Бей.
Я ударил ее наотмашь.
– Су-у-ука!! – закричал. Громко, пронзительно, больно – уже понимая, что все плохо, все еще хуже и ничего уже не изменится.
– Ах ты козел! – красная точка на горизонте оказалась патрульной машиной.
Двое полицейских скрутили мне руки и затолкали в «воронок».
В клетке для задержанных было пусто и чисто. С тех пор, как в мире появился пересон, преступность вообще пошла на спад. Я сидел на прикрученной к полу табуретке, ругал себя последними словами (господи, ну вот чего не жилось мне?) и наблюдал за действом, которое разворачивалось по ту сторону свободы.
А там штормило.
Девчонка (маленькая моя, девчоночная Девчонка) буянила в отделении хуже комитета против пыток.
– Немедленно отпустите его! – кричала она. – Вы что, не понимаете? Никакого злого умысла не было! Это была игра! Он не издевался надо мной! Выпустите немедленно, или я… – она еще даже не успела сказать, чего именно «или она», но глаза ее метнули такую стрелу ярости, что, не будь я атеистом, поверил бы: сейчас материализуется и попадет точно в лоб молодому лейтенантику. Тот и Уголовным кодексом прикрыться не успеет.
Лейтенантик явно волновался. И, кажется, даже тянулся рукой к упаковке «пересна», но перед задержанным неудобно.
– То есть вы не будете писать заявление? – подрагивающим голосом уточнил.
– Если только на вас! За хамство! – Девчонка победно вздернула носик.
Ай бравушки! Вот это ответ! Вот это каламбурчик. Откуда она научилась так точно реагировать? Откуда вообще в ней что-то еще, кроме детской беззаботности?
Ярость – это, конечно, не страдание, но близко. Это ведь близко?
В «воронок» меня утаскивали стремительно – я не успел даже разглядеть лица Девчонки. Испытала ли она тогда боль? Удалось ли вернуть ей живые чувства? Сейчас, когда она бушевала в отделении, я начал надеяться: удалось.
– Сергей Михалыч, – молодой лейтенантик крикнул куда-то внутрь. – Получается, я задержанного отпускаю?
– Колямба, да задолбал ты уже все спрашивать, – отозвалось из недр. – Отпусти и дай поспать, три часа ночи!
Лейтенантик Колямба вздохнул, заполнил бланк, открыл клетку и дал мне расписаться: здесь и здесь.
– Больше к нам не попадайте, – улыбнулся. То ли пошутил, то ли правда предостерег.
В следующую секунду на мне повисла Девчонка.
– Как я перепугалась за тебя! Как я на них орала! Ты бы видел, как я прорывалась в отделение! – я вел ее домой, держа за руку. Второй рукой она размахивала в воздухе, как флагом. Губы ее растягивались в такую широченную улыбку, что даже я начал улыбаться ей в ответ. И вся она казалась настолько живой и настоящей…
– Спасибо, хорошая моя! – я прижал ее к себе. – Ты сама не представляешь, какое ты золото. Завидую я парню, которому ты достанешься.
– Парню? – она повернулась ко мне. Взяла в ладошки мои руки. Пробежалась взглядом по моим ладоням, рукам, шее, подбородку – и посмотрела прямо в глаза. – А мне не нужен парень, – произнесла твердо, словно в каждом звуке был гранит. – Мне нужен ты. Я тебя – люблю.
Катастрофа все-таки случилась.
Произошло то, что никогда не могло произойти. Ни при каких обстоятельствах. Двадцатилетние хохотушки не влюбляются в пятидесятилетних владельцев сомнительных пабов. Особенно – в глубоко женатых пятидесятилетних. А если уж и влюбляются – то всегда взаимно.
– Малышка, я тоже тебя люблю, ты такая милая, – улыбнулся ей, уже чувствуя: все. Это конец.
– Ты не понял, Иван. Я тебя люблю. Понимаешь? Не дружба. Не уси-пуси. Я. Тебя. Люблю.
Что я должен был ей сказать? Что моя дочь, живи она, тоже была бы двадцатилетней? Что у нее были бы такие же маленькие ножки, такие же мягкие пальчики, такой же аккуратненький ротик? Что моей дочери нет уже пятнадцать лет, и не будет никогда, потому что «пересон» человечество придумало, а лекарство от порока сердца – нет? Что я не могу влюбляться в Девчонку, потому что влюбляться в дочь – кощунство?
– Извини, – я рушил все, что можно порушить. – Я не могу. Ты слишком…
Ее глаза сжались, ротик выгнулся в обратную параболу.
– Мне больно, – голос словно хрустнул. – Вот здесь. – Она положила руку на грудь, чуть левее середины. – Больно… Мне больно… Больно…