– Ну-у-у, – Девчонка наморщила лоб. – Потому что это вредно. Так все говорят.
– А ты пробовала мучиться?
– Ты что, дурак? Зачем мне мучиться, если есть «пересон»?
– То есть ты говоришь, что что-то является вредным, хотя сама ни разу в жизни этого не пробовала? – я стер улыбку с лица и посмотрел прямо в глаза Девчонке. Слишком серьезно посмотрел. И слишком честно.
– Ты меня пугаешь, – Девчонка отстранилась. – Мне нужен «пересон».
Она спала уже полтора часа. Еще немного – и проснется. Наверняка сразу же растянет губы в улыбке, засмеется. Даже, наверное, чмокнет меня в щеку. Она больше не испугается моих слов. «Пересон» хорошо действует: убирает негативные эмоции, оставляя лишь позитивные – даже если их совсем чуть-чуть.
Они постоянно радуются – дети «пересна». В их кафе играет громкая музыка и летают воздушные шарики. Они танцуют на улицах. Они любят весь мир и мир, кажется, отвечает им тем же.
Ведь я же – тоже мир? Я же – тоже люблю Девчонку?
Ее светлые волосы легли так, словно хотели скрыть от меня лицо. Торчал только вздернутый нос да кончик уха пробивался сквозь локон. Боже упаси, я вовсе не был в нее влюблен. Но любил – как любят младших детей в семье. И, как родителям хочется, чтобы младший был умненький и успешный, но при этом – потискать бы его, так и я…
А нельзя, чтобы одновременно и «потискать», и – топ-менеджер корпорации. Или он у тебя топ-менеджер, или ты его тискаешь. Чего я хочу от Девчонки? Потискать? Или чтобы она начала думать?
– А ты чего здесь? – она потянулась руками и улыбкой. – Охраняешь?
– Да просто зашел. Как настроение?
– Клевое! Я же после «пересна», после него всегда так классно. Не знаешь, что ли? Ой! – закрыла ладошками рот. – Ты ведь его не пробовал!
– Не пробовал.
– Слушай, а как это у тебя получилось? Расскажи! – Девчонка спрыгнула с кровати, засунула ноги в кеды.
– Только если ты обещаешь, что не будешь во время рассказа жрать «пересон».
– А после можно?
– Не хотелось бы. Но – можно.
Он появился, когда мне было уже за тридцать. Сначала к нему отнеслись настороженно: казалось, не может быть – тысячелетия человечество мучилось, страдало, умирало от душевной боли… И вдруг – так просто? Выпить таблетку и все?
Потом его стали давать людям с наркотической зависимостью. Поначалу они спали месяцами: выпивали «пересон», засыпали, просыпались, выпивали еще… А потом вернулись в мир. Им больше не хотелось наркотиков.
– Только на ночь – обязательно «пересон», понимаешь? И я потом весь день – огурец! – радовался давний приятель (а ведь год назад все списали его со счетов, думали – совсем сторчался).
Потом «пересон» освоили аэрофобы. Выпил перед взлетом – проснулся после приземления. Потом и в поездах стали ездить на «пересне» – а то скучно же.
Его использовали как обезболивающее, как снотворное, как лекарство для похудения… Попробуйте месяц ничего не есть, а только спать – вы тоже вернете себе «стройный размер»!
А потом его стали пить как воду – по любому поводу. В каждом офисе появились кровати – чтобы можно было «переспать» плохую эмоцию. В любом торговом центре, в кафе, в театре – где угодно!
Человек спящий священен. У него не воруют ничего. Один случай воровства – и все, «пересон» могли бы запретить. Ни один вор не пойдет на такое. Вор не хочет, чтобы запретили воздух.
– Вы стали двухмерными, понимаешь? – я ходил по комнате, махал руками. – Вы разучились чувствовать. На, прочитай! Прочитай! – схватил с полки стихи Цветаевой (Девчонке девчонку проще понять!) – прочитай, – не жалея, раскрыл на страшном: «Две руки, легко опущенные на младенческую голову…»
Она бежала взглядом по строчкам, шевелила губами.
– Это у нее ребенок, что ли, умер? – спросила, возвращая книжку.
– Да, – я смотрел в ее глаза, пытаясь найти в них…
– Блин, тяжело ей без «пересна». А дальше чего было? – Девчонка положила ногу под попу, уселась поудобнее.
– А дальше! Она! Страдала! – я захлопнул книжку так, что Девчонка вздрогнула.
Вот зачем? Зачем это все – попытки обратить в свою веру, вытащить из двухмерности, зачем… Хорошая же Девчонка. Добрая. Вон – Цветаеву жалеет. Пусть у нее все будет хорошо.
Медленно дошел до шкафа, поставил книгу на полку, выдохнул.
– Да ладно тебе, – повернулся к Девчонке, махнул рукой. – Было и было. Не бери в голову.
Она смотрела на меня. Ее глаза были широко распахнуты, рот приоткрылся.
– Ты был такой… – сглотнула. – Я никогда не видела такого человека.
Она не пришла на следующий день. И на послеследующий тоже. И через неделю. Глупо, конечно, это все. Она мне не дочь, даже не племянница. Обычная посетительница кафе, коих у меня, между прочим, немного. И мог бы, вообще-то, вцепиться в постоянного клиента и не отпускать. Комплименты от шеф-повара какие-нибудь. Коктейли-пироженки.
– А где у тебя эта, с радостью? – спросил как-то Ежон.
– Девчонка? – я сразу понял, о ком он. – Не знаю, может, уехала куда.
– Хорошая девчонка. – Ежон улыбнулся чему-то своему. – Живая.
– Ты и сам-то не дохлый, – в кои-то веки у меня не получилось тонко пошутить.
– Мы с тобой нормальные, поэтому живые, – Ежон поставил на дубовый стол кружку пива, посмотрел в глаза. – А чтобы среди этих живого найти… Ты же не жрешь «пересон».
– Не жру.
– И я. Почти. Вот скажи, зачем мы с тобой это делаем? Чего ради противимся? У этих, которые жрут – у них же все хорошо, понимаешь? У них – хорошо! А у нас? Ты когда последний раз был счастлив? А я – год назад. Еще когда жил с женой. Да, мы ругались, но я был счастлив, понимаешь? А потом она взяла дочек и ушла. К другому кобелю ушла. И ты думаешь, часто я вижусь с дочками? Да хрен собачий! Вот как я хрен свой из-за пуза не вижу, так и дочек. Ни одну. «Алло, пап, извини, мы тут с девчонками», – и все! И не нужен им папа. А если заскучали, проще пересна хряпнуть, чем к папке ехать. К папке надо через весь город тащиться, а пересон под рукой. Вот скажи, я не дурак? Не дурак ли, а? Чего ради я цепляюсь за свою настоящесть? Если можно – таблеточку и все! И все хо-ро-шо!
Ежона несло и, кажется, несло в тартарары.
– Братан, может, не будешь допивать? – я чуть отодвинул его кружку – шестую или седьмую за вечер.
– Вот именно! – Ежон пухлыми пальцами вернул ее назад. – Вот именно. Мы ж все равно бухаем. Бухло – наш пересон. Так какого, Ваняша, хрена, мы не жрем нормальные таблетки?!
Меня зовут Иван. Но Ежон называет меня Ваняшей. Ему можно. Он – друг.
Августовские ночи – как уходящий от остановки автобус. Бежишь за ним, и кажется, ты уже почти сел, почти догнал, но – нет. Он закрывает двери прямо перед твоим носом. И уезжает.
Автобус увозит с собой твое самоуважение.
Август уносит с собой лето.
Я запирал кафе, когда на город опускалась ночь. Кажется, с каждым поворотом ключа становилось все темнее и темнее. И когда я по традиции подергал ручку двери и положил на дверь левую ладонь (для меня это был акт сакральный, как для верующих – перекрестить), все полости города заполнила темнота.
– Эй, – одна из полостей зашевелилась. – Не уходи, – из темноты выступила Девчонка.
– Ты? – ключи выпали из рук – я поймал их почти на подлете к асфальту.
– Слушай, – Девчонка схватила меня за рукав. – Покажи мне, как это – страдать.
Она сидела на высоком стуле – маленькая, чуть начинающая полнеть, мягонькая. Болтала короткой ножкой в красной кеде (красном кеде? Как правильно?) А лицо было сосредоточенным, почти серьезным.
– Я думала про тебя. Когда ты говорил, что страдать – тоже нужно. И про ту маму – ну, у которой ребенок умер. Из стихотворения, помнишь? – смотрела мне в глаза. – Вдруг и правда нужно. Ну, вдруг это что-то такое важное, что я почувствую и вдруг такое – пуххх! – она изобразила руками взрыв. – И что-то будет. Я хочу попробовать, понимаешь? – подалась вперед, словно с моста решилась прыгнуть.
Не самоубийство, нет. Прыгнуть с моста с веревкой. Но все равно же как в бездну шагнуть.
– Ты правда хочешь? – даже если она сейчас скажет «нет», я убедю ее. Да, я хочу этого! И мне плевать, что нет слова «убедю».
– Я… да, я хочу. Давай, ты придумаешь, как – и скажешь мне, когда прийти. Давай? – волнуется, отодвигает момент. Нет, моя хорошая. Уже не отодвинешь.