Шепотом мальчишки рассказали мне, что знали сами. Им же, вытирая глаза платком, поведала Наталья Петровна. Мои Трио Справедливости смотрели на меня как-то слишком грустно и серьезно. Я же тоже не склонна была оптимистично шутить или вообще улыбаться.
– Ты держись, Снеж. Всё, как обычно, подлатают тебя, и вернешься. – Вяло, но Женя пытался ободрить. – Кстати, вон Петровна нам, когда шли к тебе, сунула вареники с вишнями, а моя мать – пирожки с капустой и с вишнями.
– Спасибо, – тихим и немного осипшим голосом поблагодарила я. – Если там долго буду, приезжайте меня навестить, пожалуйста. – В тот момент мой голос прозвучал умоляюще.
– Обязательно, малая, как мы без тебя? – заверили они меня. – Трио Справедливости тебя не бросит.
– Кстати, тебя и Катя с Лесей будут проведывать, у них скоро путевка заканчивается, так они домой поедут, в Киев. – сказал Руслан. – Держи нос пистолетом.
– Хвост, – я кривовато улыбнулась.
– И его тоже, – согласился Руслан.
Дедушка вышел из дома, закрыл дверь, сел рядом со мной на скамейке.
– Ну, посидим на дорожку, да поедем, – сказал он. – Идите, оболтусы, нам пора.
– Они рыцари, – я снова улыбнулась, уже чуть поярче, чем до того.
– С этими рыцарями нет никакого спасу, – сказал дед, взял мой рюкзачок, и мы пошли к остановке.
Я рассматривала мозаику, изображавшую каштан, которым увенчалась остановка, когда к нам подошла Анастасия Ивановна.
– Береги себя, Снежана, – она улыбнулась своими голубыми глазами, – ты главное пережила – в день своего рождения, поэтому теперь твоя задача – жить.
Я заметила, что дед нахмурился, и, может, даже собирался как-то осадить «молодую, но странную врачицу», как ее величал. Но она дала ему в руки мою карту, направление и авоську каких-то гостинцев, от которых слишком независимый Ростислав Андреевич планировал отказаться, но Анастасия Ивановна оказалась настойчивее старого военного.
По дороге я смотрела в окно и думала, что имела ввиду Анастасия Ивановна, когда вспомнила о дне моего рождения? Все ведь рождаются одинаково, в роддоме какого-то города или села…
Глава 4
Мать-и-мачеха
Киев. Июль-август, 1995 г.
И снова коридоры, снова стены, выкрашенные зеленоватой краской, снова одинокие двери палат…
– Снежана, – на встречу мне идет моя любимая Маргарита Степановна, – а я думала, куда это пропала наша девочка?
– Здравствуйте, Маргарита Степановна, – вежливо поздоровалась я, потому что кого-кого, а ее очень уважала.
– Какая-то ты грустная. Плохо очень? – обеспокоенно спросила она.
– Да нет, Маргарита Степановна, просто очень рада вас видеть.
Доктор недоуменно посмотрела на меня.
– Так рада, что аж погрустнела? – спросила заведующая и улыбнулась.
– Да нет, рада, что вас вижу, но не рада, что снова здесь.
– Я понимаю, детка, но у тебя всё впереди, – мягко сказала она. – Ты вырастешь и, поверь, будешь здоровенькой.
– Ага, – я кивнула.
Ко мне подошел дедушка с документами.
– Добрый день, – он поздоровался с Маргаритой Степановной, – вот, препоручаю вам внучку.
– Добрый, Ростислав Андреевич, – она протянула руку за документами, – забираю, чтобы вернуть здоровенькой и веселой. Что ж ваша Снежка, такая обычно веселая и готовая проказничать, увы, – она ласково на меня посмотрела, – сейчас будто с креста снятая?
– Да, – он нервно потеребил подбородок, – у нас кое-какие проблемы были, она перенервничала.
– Ну, вернем, значит, ее более жизнерадостной, – заверила она. – Только учти, Снежка, побег из больницы карается…
– … согласно самой страшной статье закона, – выдала я и слегка улыбнулась.
– Да, виноградным уколом, – пообещала она.
Такой термин лекарству придумала я. Что-то виноградное, вроде как, в нем содержалось, поэтому я так и назвала эту пытку для моей пятой точки – «виноградный укол». Помню, когда мне его кололи, не могла потом сесть еще несколько часов, да и ходила с трудом.
Утро в больнице начиналось с ежедневных замеров температуры тела, поэтому, запихнув подмышку градусник, я продолжила досматривать какой-то интересный сон. Снилось, что на улице идет сильный дождь, и я нашла заброшенный домик, окрашенный голубой краской, местами облупившейся. Я захожу в этот дом, а с крыши на меня продолжает капать вода.
– Снежана!
«Ну, вот кому не спится?»
Я раздраженно открыла один глаз и посмотрела на своих соседок по палате. «Так, рыжая, блондинка, рыжая, каштановая… а, вот, самая старшая, светленькая с совсем раскосыми глазами, но внимательная к окружающим – Анютинкина глазка».
– Да, Анютонька, – сонно сказала я и потянулась на кровати. – Потом спохватилась и успела поймать чуть не упавший на пол градусник.
– Снеж, меня ж Лилей зовут, – она посмотрела куда-то своими красивыми, но раскосыми-раскосыми глазами.
– Да помню я, помню, но у тебя глаза такие…
– Косые, – вздохнула Лиля.
– Сама ты, прости, косая, – сгоряча сказала я, потом, помолчав, добавила. – Да, косые, зато красивые. У тебя такие зеленые, как я хотела бы, чтобы были у меня, а не болото.
– Спасибо, Снеж, – она улыбнулась, – сколько тебя тут встречаю, а ты всё не меняешься.
Да уж, встречались мы с ней часто. Первый раз, когда мне было пять лет. Я тогда очень тосковала по дому. Еще и как раз с ребятами начали плотно общаться. Да и осень в разгаре – дождь, слякоть, на меня напала тоска, и я, забившись в коридоре за кадку с каким-то свисающим до земли растением, сидела и тихо рыдала. Как и говорила, дома мне не очень рады были, но я привыкла уже к реке с умопомрачительным течением, к базам отдыха, которые уже к этому времени, наверное, опустели, но всегда была лазейка, где можно проникнуть на охраняемую (не очень, по правде) территорию. Такой рыдающей меня и застала Лиля. Она проходила лечение в этой больнице регулярно, но сегодня я увидела ее впервые. Она присела рядом со мной на корточки и легонько вытерла мое зареванное лицо платочком.
– Домой хочешь? – спросила.
– Да, хочу, – ответила я и всхлипнула.
– Все хотят, – вздохнула она.
– И ты хочешь? Ты ведь взрослая. – С детской наивностью я сказала это тринадцатилетней девочке.
– Ну да, я уж и старая, – засмеялась она. – А пойдем вместе со мной на процедуры?
– Ты пойдешь со мной? – Дети всегда смотрят на старших, проявивших к ним внимание, с благоговением.
– Да, я тебе очередь заняла в кабинет. – Она помогла мне встать на ноги, поправила косы, как заботливая мама.
– Мне? – я поразилась. – Честно?
– Честно-честно, – серьезно сказала она. – Давай, бегом пошли, а то если Маргарита Степановна не увидит записи в карте, что ты прошла процедуры, будет ругаться.
– Не, Маргарита Степановна не будет, – я улыбнулась.
– Будет-будет, – заверила меня Лиля. – Она ругается только в одном случае…
– В каком?
– Когда плохо выполняешь предназначения. И тогда, – она сделала очень скорбное выражение, – в наказание – удваивает, а то и утраивает количество процедур, и ты будешь здесь лежать, пока все не пройдешь.
– Ужасно! – моя губа снова задрожала.
– Так, – Лиля топнула ногой и уставилась на меня своими раскосыми, но такими зелеными-зелеными глазами, – а будешь хныкать, кардиограмма покажет три прямых линии.
– И что? – Я не поняла этой угрозы.
– И всё. – Спокойно ответила Лиля и, взяв меня за руку, повела в процедурную.
Это потом поняла, что прямые линии на кардиограмме означают полную остановку сердца, а значит – смерть, но тогда я долго думала, что ж хотела мне этим сказать наша терпеливая Лиля. Она, как самая старшая, всегда возилась с младшими. Сейчас, я знала, ей исполнилось 17 лет, и она поступила в какой-то институт. Говорит, что одна из преподавательниц вуза сказала, что Лиля, мол, специально справку взяла, что в больнице лежит, чтобы не отрабатывать практику перед учебой. Я тогда пожелала той преподавательнице такой «липовой» справки. «Как же я ненавижу учителей!»
– Снеж, – сказала наша Анютина глазка, – тебе кошмар ночью приснился?
– Да? – как-то не верилось. – Никаких кошмаров не помню. Ну, снился дом какой-то, но ты мне его досмотреть не дала. Вдруг бы то деревянное облупленное корыто в замок превратилось. Теперь я этого не узнаю, – весело сказала я, отложив градусник.