Схожая «история» со славянофилами и западниками. Первые-де тянули в старину (азиатчину, татарщину), были ретроградами, а вторые – европейцы, борцы с деспотическим абсолютизмом. Нет, в славянофильстве мы можем обнаружить сильное либеральное начало, последовательную по отношению к постпетровскому самодержавию «гражданскую» («земля») оппозицию, вообще отрицание романовской полицейщины. Напротив, западники (не все, конечно, и далеко не во всем) нередко тянули к «государственничеству», апологии сильной власти и оправданию «объективности» наличного деспотического порядка.
Говоря о «либерализме-консерватизме», следует помнить об уникальной природе и исторической роли русской власти – самодержавии. Оно, как известно, не без успеха, не без основания претендовало на то, чтобы быть всем, быть субстанцией (Павел: в России только тот что-то значит, с кем я разговариваю и пока я разговариваю; через двести лет Путин скажет: я здесь отвечаю за всё); остальное и остальные – функции. А коли так, то оно было и консервативным и либеральным (и репрессивным, и эмансипирующим, и крепостническим, и вольнодумническим, и революционным, и реакционным). Это – папа и Лютер в одном лице, единственный европеец и единственный (восточный, деспотичный) «азиат» и т.п. Самодержавие проявляло эти свои качества по мере необходимости (т.е. выгодности для себя). Причем и либеральные, и консервативные (и прочие) акции оно проводило с опорой на определенные силы в обществе. Власть всегда находила в нем единомышленников и подельников. Заметим также, что государство на Руси являлось и крупным мыслителем. Не случайно ведь теоретиками почти всех серьезных преобразований выступали чиновники.
Эта русская особость приводила к следующему. Поскольку власть была всем, то не существовало публичной политики как пространства, в котором развертывается конкуренция и сотрудничество различных общественных сил. В результате столкновение либералов и консерваторов развертывалось внутри государства. Все помнят слова В.О. Ключевского: в России нет борьбы партий, но есть борьба учреждений. Так, известный конфликт либерального Минфина и консервативного МВД (вторая половина XIX в.) прочитывался как аналог соперничества британских вигов и тори. Но в том-то и дело, что у них шла пря за власть, а у нас внутри ее.
И еще одно: ни либералы, ни консерваторы (как, впрочем, революционеры, реакционеры и т.п.) не поняли эту синтетическую природу отечественного кратоса. Как правило, они видели в нем лишь одну сторону; здесь не очень-то и важно какую. Поэтому они или уповали на власть или объявляли ей смертный бой. Безусловно, в этом была коренная слабость русского «либерализма-консерватизма».
Продолжая эту тему, укажем и на органические, так сказать, естественные «недостатки» классического либерализма и консерватизма XIX – начала ХХ в. Причем речь идет не только о наших их изводах, но и о западных. Либерал, стремясь к большей свободе, открытости, умножению возможностей человека, уводя от старых болезней, предрассудков, противоречий, ввергал его в круг новых проблем, неопределенностей, противоречий. Реформа решает одни проблемы и порождает другие (прав Ленин: реформа 1861 г. подготовила революцию 1905 г.). Консерватор, имея в виду эту «негативную диалектику», стремился не допустить новых, возможно, еще более острых конфликтов, сохранял статус-кво, загоняя наличные противоречия вглубь. И тем самым готовил революционный взрыв. – Вот почему в ХХ столетии западные либерализм и консерватизм существенно изменились, во многом преодолев эти свои врожденные свойства.
Разумеется, трагедией русского либерализма стала Февральская революция. Поведение П.Н. Милюкова в конце 1916 г. (выступление в Думе), операция с отречением и составлением правонерелевантного Манифеста об отречении (В.Д. Набоков, барон Б.Э. Нольде; в эмиграции они посыпали голову пеплом, но было поздно; кстати, все это прекрасно проанализировано П.Н. Новгородцевым), постепенный уход от власти; разочарование в содеянном (когда в середине 1917 г. Струве был задан вопрос, чему он так радовался в начале марта, тот сказал: «дурак был»). А ведь это было лучшее и практически наиболее подготовленное поколение русской либеральной интеллигенции. Травма оказалась крайне болезненной. Русское сознание еще не излечилось от нее. «Либерализм» в русском языке имеет скорее негативные, чем какие-либо иные, коннотации.
Безусловно, для нас бесценен опыт эмигрантской России. Там продолжалась работа по формированию нового русского миросозерцания. На повестке дня стояла задача синтеза либерального, консервативного, социалистического и христианско-демократического начал. Такой социальной лабораторией стал журнал «Современные записки» (Париж, 1920–1940, 70 выпусков). Историческая ситуация (в России и на Западе) требовала от его сотрудников быть либералами – против тоталитаризма, консерваторами – против тоталитаризма, социал-демократами–социалистами – против извращенных тоталитарных социализмов, христианами – против богоборческих тоталитаризмов и т.д. Струве называл все это философией «середины», новым аристотелианством.
Другой бесценный опыт – внутрисоветский. Это позиция правозащитников. Впервые в русской истории главными стали вопросы правовые и защиты прав человека. Так, право из ценности функциональной, операционной превращалось в ценность бытийственную, онтологическую. Это было тем, что называется «революцией сознания». Не идеи справедливости и равенства, а право как единственный и обязательный регулятор жизни стало в центре русской мысли. Можно сказать, что русское сознание (пусть и в ограниченном сегменте) окончательно вступило в Modernity.
Но что для нас сегодняшних исторические русские либерализм и консерватизм? Можем ли мы воспользоваться наработанным ими? – Думаю: лишь в общекультурном смысле. Впрочем, это касается не только нас, и в других странах это так. Мир стал иным. К тому же классический русский либерализм–консерватизм не знал в полной мере советского коммунизма и двадцатилетнего периода без него. Смысл же этого феномена (либерально-консервативного) в том, что он свидетельствует: русская культура – это очень сложный, «высококачественный продукт», мы не «третьесортная» интеллектуальная сила, мы – «можем». Одновременно его история это и некое нам послание, предупреждение. Старый русский либерализм-консерватизм, как это ни горько признавать, несет определенную долю вины за то, что мы провалились в ХХ в. Речь идет и о политической ответственности, и об опасностях утопического сознания