Собственно, арка простояла не так уж долго, года до шестьдесят восьмого, не дольше, потому что тогда Садовое начали расширять и построили поднятую над бульварами часть дороги, которую в то время называли эстакадой, а теперь даже не знаю как. Строили ее года два, а я в то время училась в музыкальной школе напротив, и из окна на втором этаже было видно, как растет и строится эстакада, отливают бетонные опоры, как кладут покрытие и даже чистят поверхность пескоструйкой.
Теперь музыкальной школы на том месте нет, в этом здании какие-то офисы, да и из окна видны только бегущие машины. Но все-таки вот этот дом, на снимке справа.
Площадь перед сквером стала слишком тесной, а поднятая над дорогой эстакада вообще заслонила арку, и ее снесли. но в остальном сквер остался все тем же. Помню, как после выпускного экзамена в музыкальной школе мы с девочками ходили гулять в сквер – ждали результатов. И тогда я, как и все последующие пятьдесят лет удивилась – ну совсем не меняется! Все такая же черная чугунная решетка, все так же ее красят кузбасслаком к Первому мая, и даже деревья, кажется, остались те же, что росли там во времена моего детства.
И скамейки стоят если не на тех же точно местах, что в шестьдесят третьем году, но на очень похожих. Вот весна шестьдесят третьего года.
Кстати, у меня в руке именно такой бегающий мышонок, как я рассказывала.
А вот это место теперь.
В детстве, когда мне было лет пять-шесть, меня часто водили гулять в сквер, но туда надо было именно водить – по пути было два перекрестка, да и идти надо было минут десять, мама не хотела рисковать.
Вот этот снимок тоже сделан в сквере, достаточно посмотреть за наши с подружкой спины и спинку скамейки. Это зима шестьдесят первого года, на заднем плане тогдашняя детская коляска, низенькая, чтобы дитя не выпало с высоты.
Помню с тех времен, как готовили место под памятник маршалу Толбухину – сначала насыпали холмик на том месте, где теперь клумба, и оставили на зиму. Взрослые гадали в разговорах, что бы это могло быть – клумба, основание для беседки или что-то еще. А мы катались с холмика на санках всю зиму, пока весной не поставили на это место памятник маршалу. Меня, помню, очень удивляло, что в руке у него перчатки – мне казалось, что в руке у него должно быть, как у всех других памятников военным, либо оружие, либо вообще ничего. Но автор распорядился именно так. Потом, как мне кажется, памятник сдвинули, и постамент у него, хоть и приподнятый, но намного ниже, чем был, а клумба теперь плоская.
Следующей зимой кататься с горки около маршала уже было нельзя, зато я стала старше, и папа по выходным разрешал мне кататься с другой горки, настоящей и высокой. Она тоже сохранилась практически в неприкосновенности.
А это теперь.
Тогда эта горка была куда опаснее, чем теперь. На склонах росли молодые деревья, которых теперь нет, ни в выросшем состоянии, ни в виде пней. Их срубили, потому что многие врезались на санках в стволы. Со мной такое тоже как-то произошло, но я отделалась легким испугом и шишкой на лбу, но насколько помню, я даже не испугалась. Плакать и пугаться я стала уже потом, когда мама ругала меня за то, что не смотрю, куда еду, а отца – за то, что не следил за ребенком. Впрочем, если бы знать все заранее, я все равно бы каталась. Как и до сих пор катаются дети из дома рядом.
6. Зрительная память
У каждого человека, наверное, было такое. Откуда-то из глубин памяти, из какого-то раннего, почти незнакомого детства то и дело всплывает воспоминание – смутное, странное, то ли правда, то ли сон. С годами оно не уходит, но чем дальше, тем больше становится сомнений – а было ли это со мной вообще? Или я так часто вспоминаю свой сон или чей-то рассказ, что помню его как будто правду?
И у меня такое было. Когда мы жили на Первой Мещанской (теперь это улица Щепкина), иногда мама водила меня гулять в ботанический сад. Старый ботанический сад тогда мы не знали под именем Аптекарского Огорода, он был просто ботанический сад, однако была жива легенда, что самую большую, самую толстую и развесистую ветлу на берегу пруда в свое время посадил прутиком сам Петр Первый. Ветла (или ива, точно никто из знакомых мне взрослых не знал, а я в шесть лет – тем более) была коренастой, развесистой, метра полтора в обхвате и состояла из десятка толстых, перекрученных, покрытых толстой рубчатой корой, стволов. Ее было видно еще с дорожки, ведущей к пруду, и мне всегда хотелось на нее залезть, но, разумеется, мама не разрешала. Это было отчетливое, обыкновенное воспоминание, о котором я точно знала – это было. Но когда однажды, когда я стояла под ветлой и смотрела на тихий заросший зеленью пруд, я услышала далекую музыку. Была весна, и я подумала – у кого-то окно открыто и радио играет. Я посмотрела – откуда же окна и радио здесь, в ботаническом саду? Посмотрела выше, над деревьями в зеленоватой дымке, и увидела золотисто-розовый дом с темными окнами, который будто плыл в голубом небе с облаками над ботаническим садом. Это было странно и таинственно – деревья, листва, облака – и этот дом, будто парящий в воздухе.
Потом, вспоминая этот момент, я много лет думала, что это все моё детское воображение – чтобы быть так высоко, дом должен был стоять на холме, а холмов там нет, и особенно высоких домов нет. С годами я решила, что, скорее всего, запомнила не реальный вид, а свою фантазию о чем-то. Ведь кроме меня этого никто не помнил – ни родители, ни подруга, с которой мы там когда-то гуляли.
И вот прошлой осенью, когда было у нас время в выходной, мы с мужем поехали посмотреть Аптекарский Огород. Главным образом, я надеялась увидеть, не осталось ли там чего-нибудь от памятной ветлы Петра Первого. Я знала, что это дерево погибло и было срублено в девяностые годы, была в то время статья в какой-то газете, в разделе занимательных новостей. Но может быть, остался пень или от корня что-нибудь выросло?
И вот мы подошли к пруду по той самой дорожке – и что же? От ветлы не осталось ни следа, а на том месте, где она росла, оказались какие-то странные широкие мостки из досок.
Вот они, и я на них. А старые вётлы сохранились только на противоположном берегу пруда но, конечно, совсем не такие старые и огромные. Но зато пруд остался все таким же тихим и заросшим кувшинками, и ветки ив такие же седые, и зеленые заросли ботанического сада стали с годами еще гуще и зеленее. А над ними…
А над ними плывет в небе золотисто-розоватый дом с темными окнами, только музыки не слышно, потому что осень и окна закрыты, и небо не голубое, а затянутое белесыми облаками. Но дом все тот же, и все там же, и он не сказка, не сон, а настоящая правда! Вот он.
И теперь я с гораздо большим доверием отношусь к своим детским воспоминаниям – даже если чего-то никто, кроме меня, не помнит, это не значит, что этого не было. Я же помню!
7. Лемешев и "лемешисты"
В детстве я вообще не знала, кто это. Помню только, как мама делает погромче радио, почтительно говорит: "Лемешев!" и мягкий мужской голос поет: «Вижу чудное приволье, вижу реки и поля…». Эта песня и этот чистый мягкий голос – вот это для меня и был Лемешев. Потом уже я узнала, что это один из двух лучших теноров советской оперы, ведь их всегда было двое, всегда рядом – Лемешев и Козловский.
Мама рассказывала мне, школьнице, как в студенческие годы, учась в Москве, она вместе с другими студентками была " лемешисткой". У студенток-поклонниц были две команды: "козловцы" и "лемешисты" (о "сырах" и "сырихах" я от мамы не слышала). "Лемешисты" ходили на спектакли с участием своего кумира, некоторые бегали после спектакля за его машиной от Большого театра до дома, где Лемешев жил, это было недалеко.
И конечно, целое событие было для них, когда во время войны Лемешев однажды спел в клубе МИСИ. Это невзрачное зеленоватое двухэтажное здание стояло еще и в мое время рядом с Разгуляем, а теперь его давно уже нет. В войну в нем практически не топили, зал обогревался только теплом самих зрителей, и у всех до последней минуты были сомнения: приедет или не приедет, будет петь или нет? Незадолго до того времени был приглашен Козловский, приехал, посмотрел на зал, побыл на сцене и уехал, отменив концерт, в таком холоде петь не стал. А вот Лемешев приехал, даже не осматривая зал заранее. Несмотря на холод и туберкулезный процесс, который у него был во время войны. Приехал и спел. "Лемешисты" вопили от восторга и поддевали "козловцев": "ваш" не приехал, а "наш" вот приехал и спел!