Она поморщилась. Имена эти были, на её вкус, лишь чуть-чуть получше Ойгена или Балтазара.
– Знаете, что? – шепнула она ему на ухо. – Давайте я вас буду звать Bonsi.
– Почему именно так? – спросил её весьма удивлённый жених.
– Потому что вы такой хороший – si bon, – хитро и как-то соблазнительно улыбаясь, произнесла Доротея. – А если переставить слоги – то как раз получится Bonsi.
– А почему бы не звать меня просто по имени? – поинтересовался Кристоф, которому не очень понравилась затея звать его по кличке, как собаку.
– Потому что вы для всех – Кристоф, Кристхен, Христофор Андреевич… А для меня вы будете Bonsi. Только для меня, ни для кого больше, – она обняла его в ответ с сильно колотящимся, непонятно от чего, сердцем.
Он смотрел на неё немного затуманенными глазами. Перед ним была вовсе не юная угловатая девица с веснушками на щеках, а Единственная, которую он был согласен любить до скончания дней своих. В её зелёных глазах уже читалось некое обещание… Обнимая её, он почувствовал свою власть над ней, над её судьбой, телом, душой и жизнью – сладостное, странно-греховное чувство, какое он не испытывал в объятьях тех, с кем делил постель до недавних пор. Тем он был ничем не обязан, как и они ему. Даже их лиц не всегда мог вспомнить. А вот эта Доротея фон Бенкендорф, его будущая жена, скоро перейдёт в его полную и нераздельную собственность. И разделит с ним жизнь, из которой ещё неизвестно что выйдет – граф Ливен не думал, что в нынешнее время сможет удержать своё высокое положение навсегда, опалы и немилости случались ежедневно. Наверное, это чувство, неотделимое от чувства наслаждения властью и обладания некоей драгоценной собственностью, и есть та самая любовь, о которой все столько твердили, – решил Кристоф и вымолвил по-немецки:
– Я люблю вас, Доротея. И буду любить вас вечно.
Потом наклонился и поцеловал её – так быстро и жадно, что у неё аж губы заболели. “Вот это и значит целоваться по-настоящему”, – промелькнуло у неё в голове.
– Я тоже вас люблю, – призналась она несколько испуганно, сама не разобравшись, что же ощущает к жениху. – Bonsi.
…Теперь она ждала 12 февраля 1800 года с большим нетерпением, предвкушая будущую семейную жизнь.
К удивлению Дотти, её брат Алекс без энтузиазма воспринял идею ее брака с Ливеном. Более того, на назначенную дату свадьбы – 12 февраля – он не будет в Петербурге: его отправляют с поручением в Мекленбург. Дотти была слегка расстроена тем, что Алекс не увидит ее перед алтарем, выразила ему это, но он только пожал плечами и произнес:
– Ливен, конечно, получше Аракчеева, но тебе лучше вообще не выходить замуж.
– Ты сам прекрасно знаешь, что это невозможно.
Алекс был очень похож на свою сестру, так, что, если бы не разница в возрасте, их можно было бы принять за близнецов. Одинаковый цвет волос – светло-русый с рыжеватым отливом, одинаковые зелёные глаза того чистого цвета, без примесей серого или карего оттенков, который нечасто встречается у людей, а только у диких животных, некоторая худощавость, не слишком украшавшая Дотти, но придававшая Алексу определённую изящность и мужественность, столь ценимую дамами, высокий рост, длинные пальцы и тонкие, острые черты лица. Несхоже было только общее выражение – Алекс в свои 17 лет уже начал постепенно перерастать подростковую неловкость и угловатость, и был уверен в собственной неотразимости, тем более что женщины и девицы влюблялись в него гораздо чаще, чем в его сверстников, и он чаще мог рассчитывать на благосклонность противоположного пола. Дотти же не привлекала пока восхищённых взглядов мужчин.
Служба у Алекса продвигалась ровным темпом. Он уже готовился к получению первого офицерского чина, но император не спешил, хотя и был в целом доволен им. Шагистика Доттиному брату была откровенно скучна и противна, и он мечтал о переводе в кавалерию, но маршировать по плацу Алексу приходилось нечасто, ибо он ко всему прочему числился флигель-адъютантом и ездил по Петербургу и окрестностям с разнообразными поручениями, иногда возвращаясь в свою тесную, неуютную квартирку на Фонтанке далеко за полночь. Но досуге он занимался черчением – насколько Алекс не любил силлогизмы, настолько же любил чёткость и ровную геометрию рисунков, чертежей и карт. Ну и романы с женщинами – пункт, расстраивающий Марию Фёдоровну и заставляющий Дотти недоумевать. Алекс не умел делать из своих чувств тайны – он открыто ухаживал за объектами своей страсти и, главное, тратил много денег на подарки, причём призывы императрицы к экономии и приличиям не имели на него никакого влияния. Последнее время он пережил краткий роман с актрисой Шевалье, уже вполне солидной дамой, которой нравилась рыцарская преданность этого красивого мальчика и его необузданность в постели, искупающая неопытность.
Дотти выжидающе смотрела на брата. Горничная принесла чай. Алекс положил в него сразу четыре ложки сахара и, не поморщившись, выпил эту приторно-сладкую смесь. Он усмехнулся и продолжал:
– Да, вам тяжело – надо непременно выходить замуж и чем раньше тем лучше. Хорошо, что мне не навязывают какую-нибудь прокисшую каргу в жены.
Дотти подошла к окну и закрыла шторы. Уже вечерело.
– А жаль, что тебя не будет. Как тебе Кристоф? – спросила она.
– Ну, это явно не Аракчеев… Впрочем, ты не боишься, что его матушка будет управлять вами? Я бы на твоем месте поостерёгся диктата фрау Шарлотты… – Алекс откинулся на спинку стула.
– Какие глупости! Однако, в твоих словах есть доля истины. Но графиня Ливен вроде бы меня одобрила, – задумчиво проговорила Дотти.
– Тогда желаю счастья. И не забывай обо мне даже в разгар медового месяца – если возникнут проблемы, обращайся, постараюсь тебе помочь, – произнес Алекс, встал с кресла и отправился к двери.
Впрочем, свадьба, о которой так много говорили, чуть было не сорвалась в самый неподходящий момент.
На Новый, 1800 год, государь устроил пышный бал во Дворце на несколько сотен персон. И Дотти, и Кристоф были в числе приглашённых. Юная баронесса блистала в своём бежевом платье, вышитом золотой нитью, с палевыми розами в золотисто-рыжих волосах. Протанцевав первый танец с Кристофом, который, к её разочарованию, оказался не самым ловким танцором, иногда ей даже приходилось шёпотом подсказывать ему, где какое движение нужно сделать, она начала активно принимать приглашения на танец от всех, кто их предлагал, а предлагали многие. Вскоре её бальная книжка была заполнена почти полностью. Со всем пылом своих четырнадцати лет юная девушка погрузилась в атмосферу многолюдного званого вечера. Танцевала она превосходно, и отбоя от кавалеров у неё не было.
Кристоф же откровенно мучился от душной, людной атмосферы, от громкой ритмичной музыки, от необходимости вежливо разговаривать с теми, кому бы в иных обстоятельствах и руки бы не подал, улыбаться и кланяться, как заведённый болванчик. Он ужасно уставал на этой службе. Ежедневно, в пол-шестого, нужно являться к государю, который, казалось, никогда не спит, с подробнейшим докладом, тот всё проверяет и перепроверяет, спрашивает, каковы его, графа, предложения и обрывает, лишь только Кристоф открывает рот, чтобы высказать свои мысли, ругается на самовольного Суворова и прочих неугодных лиц, список которых пополнялся день ото дня, – и так целый день. А потом ещё явиться к разводу, или принимать плац-парад… Недавно началась война с Францией, работы в Военной Канцелярии прибавилось, и Кристоф проводил почти всё своё время там, иногда ночуя в кабинете и заявляясь домой, только чтобы помыться, побриться и переодеться. А тут ещё этот бал… Дорого бы он отдал за то, чтобы сейчас оказаться в своей постели, вытянуться, закрыть глаза и поспать часиков эдак двенадцать. И чтобы никаких людей. И чтобы никакой музыки, шума и этой духоты, от которой у него уже голова раскалывалась…