И сама она, через силу перемогаясь, никого к себе не подзывает. Даже такая, как у Александры Артемьевны, любовь к людям — казалось бы, ни края, ни берегов! — имеет, видно, свою емкость: когда человеку становится уже невмоготу пересиливать свои страдания и боль, он как бы отодвигается от окружающих.
Так лежит теперь и Александра Артемьевна, и все стараются ее не беспокоить. Не то чтоб отдалились от нее или охладели к ней, — нет, им, конечно, сиротливо без ее огромной доброты, — но все боятся хоть чем-нибудь потревожить Александру Артемьевну. Даже Кассандра — и та почти не каркает. Так и лежит Александра Артемьевна, словно отделенная от нас стеклянной стеной.
Проходит еще день-другой, и ее переводят в отдельную палату. Будут оперировать, а пока к ней никого не пускают.
Дети — Сашок, Аветик и Нюрочка — очень растеряны, огорчены. Черные глаза Аветика полны слез.
— Ана очин балной… — говорит он и всхлипывает с «перехватом», в два вздоха.
Хорошо Аветику — у него остался один зрячий глаз. Он видит Александру Артемьевну и понимает, что она «очин балной». А Сашок с Нюрочкой — в потемках. Они не ощущают больше руки Александры Артемьевны на своих головах и плечах, не слышат ее ласкового голоса. У них, наверное, такое чувство, словно кто-то ограбил их в темном лесу.
Я объясняю им, как могу, но ведь я и сама ничего не знаю. Александра Артемьевна и мне никогда не говорила о своей болезни.
И вдруг Сашок — он не плачет, как Аветик, а только мужественно и мрачно сопит — спрашивает:
— А Филатов что? Ничего не может придумать?
Меня приходят звать на осмотр в кабинет к заведующему нашим отделением, доктору Ершковичу.
— Исаак Григорьевич, — спрашиваю я у него, — какая болезнь у Александры Артемьевны?
— У нее паренхиматозный ксероз, — отвечает он.
— Спасибо… — киваю я. — Вы бы мне еще по ассиро-вавилонски ответили или еще как-нибудь… Совсем бы понятно было!
Исаак Григорьевич беспомощно разводит руками.
— Не сердитесь… Ну, как вам это объяснить? Паренхиматозный ксероз — очень тяжелое заболевание. Это когда человек не может плакать…
Еще того не легче! Что это за болезнь: «когда человек не может плакать»? Разве такое бывает? Человек может хотеть плакать или не хотеть плакать, он может давать волю слезам или подавлять их. Но «не может плакать» — это непонятно.
— Вы шутите, Исаак Григорьевич… — бормочу я растерянно.
Нет, Исаак Григорьевич не шутит. Такая болезнь бывает. Человек лишается возможности выделять слезы, глаза у него высыхают, и он слепнет.
— Как-нибудь в другой раз я расскажу вам об этом подробнее, — обещает Исаак Григорьевич.
Я понимаю: сейчас он занят, ему некогда читать мне лекции. Врачи вообще неохотно распространяются о больных и их болезнях здесь, в институте, где все могут их услышать. Но мне нужно не «как-нибудь в другой раз», а сегодня. И я добиваюсь этого очень просто.
По состоянию здоровья мне разрешено ежедневно гулять в течение двух-трех часов. Я хожу пешком на набережную, любуюсь изумительной одесской лестницей к морю, знакомой всем по кинофильму «Броненосец Потемкин»; памятникам «дюку Ришелье»; смотрю на пароходы в порту, на мол, уходящий далеко и оканчивающийся каким-то наивно-детским сооружением, сладко-белым, как марципанный торт (толком разглядеть его не могу, моих глаз на это не хватает). Обратный путь мой идет уже всегда по торговым улицам. Покупаю для наших больных — кому цветок, кому конфету, пирожное для девочки Жени, нехитрые игрушки для малышей.
Сегодня я не иду в город.