— Да я закончил, — с некоторым удивлением проговорил он. — Мы все закончили. Незачем тратить на глупые споры такой прекрасный день. Как насчет прогулки по пустоши?
— Сперва крикет, — вставил юный Дэвид. Пусть он был странным, немного отрешенным мальчиком и усердно учился, все же кое-какие увлечения роднили его с обычными сорванцами Уэст-Райдинга. — Мы с папой разобьем всех на команды. Чур, я с Грегори!
— Чур, ты помогаешь убирать со стола, — сказала его мать поднимаясь.
Мы все взялись за уборку, а тем временем мистер Элингтон и Дэвид разбили присутствующих на команды. Пока остальные раскладывали чистую посуду по шкафам, Дэвид, Джок и я отправились на зеленое поле и подготовили линию подачи. Играли мы довольно тяжелым красным резиновым мячом. В моей команде были Дэвид, Бриджит (шумная, но умелая), миссис Элингтон и миссис Мервин. В команде соперников собрались мистер Элингтон — искусный и неторопливый боулер, Мервин — могучий и слишком стремительный, оттого неточный боулер, Джоан и Джок — активные, однако не вполне ловкие игроки, а также Ева — изящная, мечтательная и совершенно бесполезная. В зрителях были три маленьких мальчика и два дородных господина в тесных воскресных костюмах, которые наблюдали за нами с таким серьезным выражением лиц, словно на поле играли Хирст и Родс. Моя команда обошла соперников на двадцать семь очков — несмотря на то что миссис Мервин и миссис Элингтон быстро потеряли всякий интерес к игре, а Бриджит покинула нас, чтобы «серьезно побеседовать» с подругой-виолончелисткой — той самой румяной и пухлой Дороти Соули, приехавшей посреди игры. Я был звездой матча, но Бриджит велела мне «не задаваться» на этот счет, а Дороти Соули без конца хихикала, подтверждая свою репутацию гогочущей и неприлично глазеющей селянки. Один из дородных джентльменов с торжественным и загадочным видом отвел меня в сторонку, сказал, что имеет «связи» в крикетном клубе Балсдена и, если я захочу, устроит мне пробную игру, по результатам которой меня могут взять во вторую команду.
После крикета мы набили закусками две корзины, которые по очереди несли Джок, Мервин, мистер Элингтон и я, и отправились на пустошь, сияющую, как фольга, в ярком дневном солнце. Там мы нашли потайную лощинку, пронзившую зеленым клином пустошь: под нами меж замшелых камней и высоких берегов, поросших папоротником, сверкал запечатленный Мервином ручеек. Оглядываясь на тот далекий день, я отчего-то не могу вспомнить, о чем мы говорили и что делали в лощине, помню только время, место и золотистый воздух. Возможно, память подводит меня нарочно, и художник, погребенный в моем подсознании, ратующий за самый дерзкий импрессионизм, решил не показывать моему разуму ничего, кроме размытых пятен солнечного света, зелени и сверкающей воды, девичьего смеха и давно исчезнувших добродушных лиц, хлеба с вареньем и счастливой пустой болтовни в утраченной Аркадии.
Устроившись на краю корнуэльского обрыва — к этому времени мне надоело сидеть в ложбинке, — я никак не мог поверить, что, если сесть в поезд и пройти пешком несколько миль, можно вновь оказаться в той самой лощине на Бродстонской пустоши: для меня это было бы все равно что сесть в машину и отправиться на поиски Розалинды и Оселка в Арденнском лесу. Впрочем, вспоминал я не очень-то усердно. Наверное, морщась и кривясь, я нарочно уходил подальше от опасной зоны, где лежал оголенный нерв, который от малейшего прикосновения пронзил бы меня дикой болью. Наверное, я сознательно прикрыл занавесом дорогие лица в солнечных зайчиках, золотисто-зеленый полумрак под сенью деревьев, бегущую по камням воду и эхо веселых криков. Зато я отчетливо помню, как мы попрощались с Мервинами и зашагали обратно сквозь душистую вечернюю прохладу — навстречу Браддерсфорду и обязательному трамваю.