Мне пятьдесят.
Он бросил на меня улыбающийся взгляд.
— Ты выглядишь моложе. Да и что плохого в том, что тебе пятьдесят? Какое отношение твой возраст имеет к нашему фильму «Леди наносит ответный удар»?
— Может, ответный удар хочет нанести не леди, а джентльмен? Да, сценарий хороший, в нем есть все, что нужно тебе и зрителю. А есть ли в нем то, что нужно мне? Вот о чем я себя спрашиваю, и в пятьдесят такие вопросы задевают за живое, Георг.
— Будь у нас больше времени, я бы с удовольствием с тобой поспорил.
— Ладно, вернемся к делу. — Я показал на сценарий. — Тебя беспокоит сцена с побегом, так? Отсюда и намеки на овсянку с рыбными котлетами. Чем же она тебе не угодила?
— Я бы не смог ее снять при всем желании, — резко ответил он. — Когда я себя спрашиваю почему и прокручиваю в голове сценарий, я вижу, что эти сцены ты не до конца проработал.
— Ты про сцены в гостинице?
— Да, вот именно, все гостиничные сцены. Они очень важны, ведь мы впервые видим ее за пределами собственного дома. Все должно быть кристально ясно, а у тебя получилось размыто и туманно, Грегори. Видимо, ты и впрямь заскучал…
— Нет, не заскучал. Да, я говорил, что мне становится скучно, но на работе это никак не отражается. Я же не сказал, что мне скучно гнать халтуру.
У Адоная был странный, взрывной характер.
— Именно! — заорал он. — Тоска и халтура, вот как ты относишься к работе!
— Либо успокойся, либо уходи, Георг. Ты не на съемочной площадке, а я не мальчик на побегушках. Я продюсировал кино в Голливуде, когда ты еще орал на рабочих в мегафон. Брент предлагал мне продюсировать и эту картину, но я отказался, сославшись на усталость и желание сменить обстановку. Мне надоели ваши чертовы студии, но это не значит, что я стал халтурить. Брент предложил мне хорошие условия, к тому же я чувствую ответственность за Элизабет. Тебе не нравятся гостиничные сцены, а мне нравятся. Они получились ровно такими, какими я хотел.
— Тут сплошная муть! Ничего толком не проработано! — возразил он уже гораздо спокойнее.
— Так и задумывалось. Посуди сам: после ссоры она от него убегает, в ярости снимает номер в гостинице, и что же? Все кажется странным и неправильным. Даже люди вокруг странные, творят невесть что. Она ловит обрывки каких-то безумных разговоров… Все как во сне: зловеще, бредово. Она не знает, то ли сошла с ума, то ли это правда. И мы тоже не знаем…
— Мы должны знать, — перебил меня Адонай. — Мы снимаем кино, а не пишем мудреный рассказ. Зритель должен понимать все без исключения.
— Да Бога ради, позволь зрителю включить воображение хоть на десять минут! — воскликнул я.
— Нет у него воображения.
— Оттого что мы все разжевываем и раскладываем по полочкам, публика уже зевает в кино! Хорошо, пусть мы работаем для идиотов. Но ты допускаешь грубейшую ошибку, считая их еще глупее, чем они есть. Так давай же и сами повеселимся, и порадуем более умного зрителя. Не говори мне, что не сможешь такое снять.
— Нет-нет, если ты так все и задумывал, я прекрасно смогу это снять, — пробормотал Адонай, не глядя на меня. — На самом деле я однажды и сам хотел сделать такое кино… очень субъективное. Герой, невротик, намерен покончить с собой, и ему постоянно кажется, что вокруг происходят преступления и убийства и мир полон насилия. Тогда, понимаешь ли, мир еще не был полон насилия. Я был молод и наивен, жил на родине, а не в чужой стране, где меня приютили из милости и потехи ради.
Адонай выглядел маленьким и несчастным, я сразу вспомнил, как Элизабет назвала его глазки обезьяньими.