Дерюгин не отставал от коллег по части выпить, поэтому, заезжая в выходные за отцом, чтобы вместе отправиться на зимнюю рыбалку, сначала подмигивал тому, смешно дёргая щекой и, хлопая себя по карману овчинного тулупа, а потом, увидев, что отец, пряча улыбку, кивает ему в ответ, облегчённо, с пыхтением вздыхал, и выходил из душной комнаты на мороз. С таких рыбалок отец возвращался вечером навеселе, и привозил мелких смёрзшихся краснопёрых окунишек, хилых, блестящих чебаков, а несколько раз, и щук. Речную рыбу я никогда не любил из—за её чрезмерной костлявости, и не ел, не только в жареном виде, предпочитая запечённую во взбитом яйце икру, или хрустящие солоноватые румяные плавнички, но, даже в пирогах, выковыривая вилкой на тарелку приятно пахнущие кусочки, и смачно, с хрустом, уплетая поджаристую, ароматную от лаврового листа, добавляемого внутрь, корочку.
Миновали «Хлебный», где продавался неповторимый на вкус кисловатый тёплый ржаной хлеб, иногда бравшийся нами с собой на детский сеанс, демонстрируемый в кинотеатре напротив. И сам кинотеатр покамест жив, хотя количество зрителей стремительно уменьшается. Сегодня – понедельник, а значит – выходной. В субботу мы с Веней ходили на двухсерийный «Дом под звёздным небом», и Ложкину он жутко не понравился, а я же, наоборот, пребывал в восторге от карнавального безобразия, творившегося на экране.
Далее, за кинозалом, на берегу пруда, стоит продолговатое зелёное здание Дома Пионеров. Его двери распахнуты. Но пионеров скоро не станет, а помещение снесут, через пятнадцать лет устроив на месте руин жалкое подобие детской площадки с фигурками убогих лебедей из раскрашенных старых автомобильных шин, парой хилых клумб и тощей песочницей.
Чуть выше по улице – дом моего одноклассника, Ваньки Овечкина. Строение добротное, с высокими светлыми окнами, постоянно занавешенными белым тюлем, с крытым просторным двором и неохватным высоким тополем у пристенной поленницы. Сам Ванька покуда жив, ему ещё год учиться на механизатора в местной деревенской «учаге». Погибнет он, лишь спустя 22 года, врезавшись, по пьяни, на недавно купленной иномарке в опоры высоковольтной линии электропередачи.
До того момента, пока мы не подъехали к птичнику, в «Икарусе» было, несмотря на отсутствие пустых мест, относительно просторно. Но здесь почти всегда рейсовый автобус ожидало не менее десяти—пятнадцати человек, и тот понедельник не являлся исключением. Нам пришлось изрядно подвинуться, едва новые пассажиры поднялись в салон. Невзирая на толчки, пихания и попытки оттеснить меня от форточки, мне, всё же, удалось остаться недалеко от дверей. Я не любил ездить, болтаясь где—то в середине автобуса, к тому же в центре толпы, не имея, при этом, никакой возможности за что—нибудь держаться. И для сего имелись веские причины.
Пару лет назад дед с бабушкой получили квартиру в Тачанске и мы с Ложкиным на выходные иногда ездили к ним в гости. Врезавшаяся в память поездка случилась в середине весны. Снег уже почти весь стаял, по обочинам дороги стояли лужи с грязной мутной жижей, а деревья пока не успели обзавестись новыми листочками. День мы выбрали для вояжа не лучший, прохладный и дождливый, окна и люки в автобусе оставались задраенными. А народу тогда набилось более, чем прилично. Сидений нам не хватило, да мы и не стремились их занять, поэтому, прибывающие в деревнях люди, вскоре нас с Веней разъединили. Он, как более проворный, сумел остаться поближе к выходу, а я очутился затёртым в серёдку автобуса и стиснутым со всех сторон. За час дороги воздух в салоне разогрелся, стало невыносимо душно, и у меня начала кружиться голова, а лоб покрылся испариной. И ни одной струйки свежего воздуха, ни ветерка в этой консервной банке, неторопливо ползущей по направлению к городу. Ситуацию усугубляла тёплая осенняя куртка, и сколько бы я её не расстёгивал, это не спасало. Я задыхался. Закончилось всё предсказуемо. Когда до конечного пункта оставалось около пятнадцати километров, перед глазами замелькали чёрные мушки, и я повалился назад. Хорошо, что стиснутый со всех сторон людьми упасть на пол я не смог, а те из них, кто стоял по бокам, заметив моё побелевшее лицо, крикнули водителю, что «парню плохо». Услышав крик, шофёр притормозил телегу, и меня вытолкали на улицу подышать воздухом. Здесь, в низине, на обочине, у безлистного ивняка я и расстался со своим скромным завтраком. Вытерев губы носовым платком, и несколько раз глубоко вдохнув влажный, пропитанный солярой воздух, я снова полез в салон. Видя, что, если я и почувствовал себя лучше, то ещё не в полной мере, какая—то женщина освободила у окна сиденье, и я с облегчением плюхнулся на него, услыхав за спиной окончание предложения: «… я вижу, он белый совсем, и на меня сбоку падает…». Вернувшись на следующий день в деревню, я ничего не рассказал матери об этом происшествии, она узнала обо всём от знакомых, ехавших тем же рейсом, и опознавших хлипкого односельчанина.
Это оказался единственный случай, когда я почти потерял сознание, добираясь автобусом до города. Позднее доводилось ездить и в гораздо более тяжёлых условиях, но происшедшее в тот день, более не повторялось. В первый год после бабушкиного переезда в Тачанск, летом я наезжал к ним регулярно. Порой, я и Ложкин оставались у них ночевать, располагаясь на ночлег в небольшой комнатке, напоминающей пенал. Я спал на пружинистой сетчатой кровати, стоявшей у стены, между двустворчатым шкафом и окном. Окно выходило на поле, осенью украшаемое видом комбайнов. Красных на волнующейся под ветром желтизне. Вдали, за полем, виднелась дорога и узкая тропка, протоптанная сквозь высокую полынь и лебеду. И тропинка, и дорога вели к деревушке, насчитывавшей, от силы, хат десять. От деревеньки было рукой подать до дуги соснового мыса, выдававшегося полумесяцем в безымянную речушку, кое—где глубокую и местами широкую, впадающую в Тачанский пруд. С нашего девятого этажа далеко просматривался, и тёмный загадочный лес, и дорога, по которой в жару в сторону реки пылили легковушки, ехали велосипедисты и, весело переговариваясь, пешком шли позагорать и искупаться целые компании полуобнажённых людей.
Останавливаясь на ночь у бабушки и дедушки, вечер, мы обычно проводили за переключением каналов нового цветного телевизора «Темп», казавшегося вершиной современной техники. В ту пору в Тачанске началось развитие местного телевидения, выходившего в эфир по вечерам с поздравлениями, некрологами и показом западных боевиков. Однажды в рамках тестирования целыми днями крутили сериал «Виктория», принятый мною за редкостную нудятину.
Кроме просмотра кино, мы изредка забавлялись тем, что с высоты балкона, из чисто хулиганских побуждений скидывали на головы проходящих внизу небольшие камушки, сковырнутые с блочной стены. Ни разу, кстати, ни в кого не попали, но адреналина в кровь получили предостаточно. Ложкин припомнил рассказ Мандаринкиной, жившей на четвёртом этаже дома, стоящего на главной улице города. Она с подружками так же забавлялась невинным швырянием вниз, на снующих туда – сюда горожан, небольших ракушек, собранных на пруду, но для девчонок это даром тогда не прошло. Занимались они подобным хулиганством во время праздничной первомайской демонстрации, поэтому, примерно через десять минут в квартиру позвонил милиционер и застращал их настолько, что они целый час боялись подходить к балкону.
Перед тем, как уснуть, я слушал смешные и восторженные рассказы Вени про учёбу в институте. Он красочно расписывал аппетитных девчонок, своих однокурсниц, колоритных преподавателей и выказывал довольство выбором профессии. Беспокоило его лишь отсутствие жилья в городе. Ложкину приходилось снимать комнату в центре, и за приличные деньги. Хозяйка постоянно докапывалась до любой незначительной мелочи, и постепенно эта тягомотина ожидаемо перестала Веню устраивать. Перебираться в общагу оказалось поздновато, да и сам он признавал, что не выдержит там и нескольких дней, ибо по натуре индивидуалист, а они в студенческих коллективах приживаются очень редко. Ему требовались покой, хорошее питание и комфорт, несовместимые с условиями общежития. Посему, промучившись полгода, Ложкин перевёлся на заочное отделение и отбыл в деревню, вернувшись на работу в партийную библиотеку, незаметно переименованную в рабочую, а затем и вовсе прикрытую. Однако, к упоминаемому времени, Веня, имея определённую протекцию, незаурядные способности и отличную репутацию, устроился в школу, преподавать по специальности.