Николаев даже рот раскрыл от такой гигантоманской пошлости и бесстыдства – раньше его хоть прикрывали!
В каком-то сантиметре от него, почти толкнув, если не собой, то воздухом от себя, затормозила длинная, с дожьей мордой машина. Водитель распахнул дверцу, выставился до половины и покрыл Николаева жирной бранью, сопроводив ее жестом с пальцем вверх – мэйд ин Америка, из чего Николаев понял, что его чуть не сбили. Не переставая ругаться, водитель захлопнулся, машина возмущенно завелась и растворилась в темноте.
От мысли, что его сейчас, здесь, на чужой улице этого чужого, почему этого, города, могли сбить, переехать, как бродячую собаку (где же ты, Друган?), Николаеву сделалось не по себе и затошнило. Где бы, спрашивается, его похоронили? А где бы отпевали? А на панихиду бы кто пришел? Но он спохватился – слова «панихида» на медянском языке не существовало. Он сгруппировался: нет уж, он еще в состоянии себе позволить такую роскошь, как сыграть в ящик под собственным забором! – и повернул в сторону централного железнодорожного вокзала.
2
Серый фургон неслышно и незаметно среди влажной зимней туманности подкатил к боковому входу второго в городе по красоте, после центрального железнодорожного вокзала, здания Клиники авангарда и остановился. Трое в спецовках позвонили в дверь Института интеграции, существующего при клинике; дверь сейчас же отворилась, и в нее внесли клетки с буянящими псами.