Вот и магазин. Екатерина Васильевна преодолела шесть ступенек вверх, миновала двери и попала в хаос покупателей и продавцов, в беспорядочную систему продуктов сетевого магазина. Она тяжело вздохнула, вспоминая давние времена, когда кругом были очереди и колбасу взвешивали, бросая куски на плотную серую бумагу, и если вдруг, отрезали немного меньше, тонкими, почти прозрачными кусочками добавляли до нужного веса. Екатерина Васильевна улыбнулась. Теперь всё не так, теперь есть, как бы, выбор. Она пошла в хлебный отдел, взяла нарезной батон, упакованный в пакет, но не нарезанный, она не любит нарезанный, в нём уже совсем нет жизни хлеба, нет того неповторимого привкуса печи и муки. Поясок обещал, что батон свежий, что ж, может быть, старушки охотно верят, что их кругом обманывают, они же сами охотно это придумывают. Екатерина Васильевна прошла мимо витрины с алкоголем, ей страстно захотелось плюнуть в каждую бутылку, ведь если бы не эта гадость, всё могло быть не так, всё иначе быть могло! Глеб, с которым они прожили почти десять лет, был инженером и, поначалу, неплохо зарабатывал, получил квартиру, они переехали в Автово, в замечательный кирпичный дом, мимо которого Екатерина Васильевна проходит иногда и смотрит на некогда свои окна с тоской и чувством того, что именно там находится точка невозврата, та точка, после которой всё кубарем катилось вниз, несмотря на то, что вроде бы, жизнь неслась вперёд. Затем его перевели на другую работу, в другое НИИ, за ошибку в расчётах, отчего проект пришлось переделывать и удорожать. Глеб сник и стал иногда выпивать, потому что, там выпивали все, по пятницам, чтоб лучше отдыхалось. А после его выгнали за пьянку, как и трёх его коллег, с которыми они закрылись в актовом зале и, распив бутылку водки, завернувшись в красный флаг, цитировали Ленина, картавя буквы и громко смеясь. Повезло, что не расстреляли, даже не посадили. То ли было лень, то ли, действительно весело, то ли – оттепель. В общем, Глеб остался без работы почти на год, после чего Екатерина Васильевна устроила его в магазин кладовщиком. Они приходили домой, ужинали и не разговаривали, Глеб читал газеты, пил пиво на кухне, а Екатерина Васильевна занималась хозяйством и готовилась к следующему дню. Это было в шестьдесят пятом, а в шестьдесят восьмом он умер от цирроза.
В магазине что-то произошло, вокруг образовалась суета, народ пришёл в какое-то броуновское движение, послышались крики, кто-то уронил корзинку, бабки зашептались, деды беспокойно стали оглядываться по сторонам, детишки с интересом наблюдали за всеми, округлив глаза. Екатерина Васильевна как раз рассматривала цену на наклейке, приклеенной к колбасе, брауншвейгской, дорогой, кусочек в двести грамм стоил около двухсот рублей. Екатерина Васильевна очень любила эту колбасу, ей нравилось кушать её со свеженьким батоном и непременным, почти условным слоем, сливочного масла. А вот Валерий не любил эту колбасу, он морщился, когда Екатерина с наслаждением кусала бутерброд, и перекатывала во рту образовавшийся мякиш, медленно пережёвывая его, прикрыв глаза, порой казалось, что если бы не было на свете мужчин, она бы влюбилась в эту колбасу. Валерий вздыхал и отрезал себе ломоть докторской, аккуратно укладывал его на кусок хлеба и с аппетитом ел, прихлёбывая чаем. В магазине на мгновение погас свет, старушки стали роптать и креститься, послышались какие-то шорохи, а кто-то от неожиданности, или от страха вскрикнул. Кто-то толкнул Екатерину Васильевну в локоть и колбаса выпала из рук, пытаясь в темноте поймать её, Екатерина Васильевна хватанула пустоту, и почувствовала, как за широкий рукав её бежевого плаща проскакивает небольшой батончик колбасы. Она выпрямилась, оцепенела, и в этот миг включился снова свет. Вокруг была суета, все как-то подозрительно оглядывались, люди жмурились и шлёпали по карманам, проверяли сумки. Громко объявили, что кассы не работают и всех просят покинуть магазин, потому как нет никакой абсолютно возможности обслужить покупателей, но через час или два магазин с радостью распахнёт свои двери для всех посетителей, и даже даст пенсионерам дополнительную скидку за причинённые неудобства. Народ нехотя потянулся к выходу, оставляя тележки и корзины прямо там, где стояли, и только особенно не понятливые бабушки, просили продать им хотя бы хлеб и Вискас, а то голодают котики дома.
Екатерина Васильевна стояла в оцепенении, ощущая валик колбасы у себя в рукаве и чувствуя себя довольно глупо, с поднятой параллельно полу левой рукой, в которой лежит колбаса, и вытащить уже поздно, и выходить с ней страшно. Выручил её охранник, мужчина, лет сорока семи, с брюшком и, ну очень усталыми глазами, он подошёл к Екатерине Васильевне, оставшейся уже в одиночестве, взял её бережно под локоток и, что-то бормоча, стал подталкивать её к выходу. Она похолодела, и чуть было не упала на пол, почувствовала, как слёзы наворачиваются на глаза, на старости лет стать воровкой, сесть в тюрьму из-за проклятого огрызка колбасы! Она пыталась что-то сказать человеку в чёрной форме, но из горла доносились только звуки, напоминающие кудахтанье курицы.
– Такое случается, что же поделать, – говорил охранник, подводя её к кассам, – вот пройдёт часок, другой, приедут специалисты и всё сделают как надо, – они прошли мимо касс, ворота почему-то не запищали, – а вы пока идите домой, отдохните, повязочку, может, смените, опасно руки ломать в таком возрасте, – Охранник подвёл Екатерину Васильевну к выходу, за которым толпились человек пятнадцать, не знавших, что им делать, открыл дверь и мягко подтолкнул старушку за дверь. – Они всё починят, тогда всё и купите.
Екатерина Васильевна так и пошла, с поднятой и согнутой в локте рукой, она смотрела только вперёд, мысли её были путаны и скачкообразны. Она дошла до парка, села на первую попавшуюся скамейку и заглянула в рукав, там лежал кусочек колбасы, вкусной, дорогой. Брауншвейгской. Она осмотрелась вокруг – мир был прекрасен, солнце пробивалось сквозь ветви с редеющей, пёстрой листвой, Ветерок шуршал в деревьев кронах, воробьи трещали о чём-то птичьем, мимо прошла молодая мама с коляской. Екатерина Васильевна улыбнулась, чувствуя, как в уголочке глаз скопилась грустная слезинка, сопровождая всплывшее из недр памяти воспоминание. Она сидит на лавочке, в своём довоенном дворе, она лижет карамельку на палочке, и с клёна падают красные листья, солнце играет на крышах, мимо проходит соседка, с ребёнком на руках, в разгаре осень тысяча девятьсот сорокового года. И впереди жизнь полная надежд и планов, жизнь полная добра, любви и счастья, красивая, и долгая такая жизнь.
Август – сентябрь 2012Ангел
Я вижу, как ты падаешь, как тянется за тобою печаль, готовая рассыпаться на землю, готовая накрыть весь мир, после того, как ты коснёшься зелени травы, а может, серости асфальта. Всё в мире так устроено, что рано или поздно, ты всё же упадёшь, ты распластаешься на тлене вымершей земли, ты перестанешь быть собой и мной, ты перестанешь быть хоть кем-то, ты просто перестанешь. Я провожаю тебя взглядом, я даже помашу тебе рукой, всё кончено, всё потерялось и остановилось, мир уже перевернулся, небо уже рядом, оно как раз после земли. И нет ни крыльев, ни пропеллера, ни парашюта, всё позади, всё в разговорах, в граммах спирта, всё в сигаретах и разорванных газетах. Зажечь свечу, остаться во вселенной, всего делов-то, только попросить, всего делов-то – только чуть помочь. Я вижу, как ты падаешь, как ты уже всё выше, выше.
Сигареты, спички, бьющееся сердце. Кто-то плачет за стеною, кто-то что-то говорит, кто-то набирает номер, всё течёт, всё изменяется, всё скачет, улетает, падает, стремится. Всё в тарелках, в городах, в мёдом пахнущих деревнях, в номерах больших гостиниц, в пахнущих войной плацкартах, в вывернутых наизнанку снах, в выжженных в дороге кишках. Мы метались по стране, по нехоженым дорогам, по расстеленному полю, по прожитому когда-то, по расстрельным стенам храмов и кремлей. Ты топтал святую землю, распивал святую воду, похмелялся на базарах, ты всё время прыгал с неба, раскрывая парашют, ты искал и находил, ты ковал и расплавлялся, ты стрелял и снова восставал из пепла. Ты рассказывал всё это, потирая правый бицепс, пальцами по шраму, памятью по печени, жизнью по любви. Я всё слушала тебя, бросая взгляд на небо синее, вытирая слёзы, запивая коньяком. Ты никогда не падал, а если ты и падал, то вставал. Но теперь, я вижу, как ты падаешь и, точно знаю, что теперь уже в последний раз.