В тысяча девятьсот сорок пятом году, десятого мая, в дом по Лиговскому проспекту, в единственную полностью отремонтированную квартиру, пришло письмо, в котором Екатерине сообщили, что Демьян погиб. И тогда ей показалось, что жизнь закончилась, а мир кто-то выдумал. Тогда она поняла, что война не закончилась, как сообщали вчера, её война продолжалась ещё несколько лет.
Воздух был свеж и лёгок, утренний воздух чрезвычайно бодрит, особенно если вокруг тихо и светло. Екатерина Васильевна смотрела на свисающие берёзовые ветви, вдыхала глубже утренний воздух и слышала, как под ногами хрустят улитки, в этом году они заполонили почти все листья лопухов, сожрали крапиву и постоянно ползали по дорогам. Их было не жаль и, Екатерина Васильевна не переживала по поводу внезапной кончины этих странных брюхоногих, а хруст их панцирей напоминал хруст гальки на пляже Севастополя, где она отдыхала в шестьдесят шестом, по путёвке, добытой чуть не в боях с бухгалтером Ирэной Арнайте, большеносой блондинкой, похожей на огромную шпроту, коих в избытке водилось на её исторической родине, которой цифры заменили всю личную жизнь. Бои, правда, проходили без непосредственного участия самой Екатерины Васильевны, однако она записала эту победу себе в актив. Тогда по распределению, их магазин получил три путёвки в Севастополь, одну отдали директору, Владлену Романовичу Козину, естественно. Вторую на общем собрании, было решено отдать Валентине Бездыханной, только что выписанной из больницы с нервным срывом после развода, чтобы в курортном хаосе забыть неверного мужа, что она и сделала в объятьях Владлена Романовича, прямо в первую же ночь, под мириадами звёзд в севастопольском небе. Третью путёвку распределяли через профком, именно там и случилась заминка, себе её они распределить не могли, ибо при проверке слетели бы головы немедленно, Анастасия Викторовна – главбух, отказалась, сославшись на старость, а значит, конкуренция оставалась только между заведующими отделов и Ирэной, которую все, в том числе и Владлен Романович, хотели сплавить подальше, хотя бы на месяц. И вроде бы заветная путёвка уже готова была уйти в длинные тонкие руки Ирэны, когда кто-то вспомнил, что отдел Екатерины Васильевны единственный выполнил план во все месяцы текущего года, а литовка, ещё ни разу не выписывала премии Екатерине Васильевне. Так что совет профкома постановил, что путёвка достанется Екатерине Васильевне в качестве премии и быстро вписали её имя и фамилию, дальше ситуацию исправить было нельзя. Литовка встала и, высоко задрав свой огромный нос, хмыкнула и громко топая, вышла из актового зала. Люди стали расходиться, кто-то поздравлял Екатерину Васильевну, она в ответ лишь улыбалась, чувствуя неловкость и вину за то, что ей досталась эта злосчастная путёвка. Вечером, она предъявила её мужу, Глебу Валериановичу Сизых, тот поморщился, тяжело вздохнул и уставился в книгу. Через месяц Екатерина Васильевна уехала в Севастополь, где поселилась в кемпинге «Салют», ей выделили маленький двухместный домик, под номером 174, похожий то ли на будку, то ли на улей, с двумя деревянными койками и столом между ними. Ей понравилось, жёстко, зато в одиночестве и тишине. До моря было метров триста, в первый же вечер по приезду, Екатерина Васильевна надела закрытый купальник и пошла на берег. Народу уже было мало, солнце катилось к закату, где-то на горизонте виднелся дым от парохода, море почти не волновалось, а на небе появилась первая звезда. Екатерина Васильевна легла на гальку и услышала хруст и скрип, показавшиеся самыми замечательными звуками на этой планете, она закрыла глаза и растворилась в темноте.
– Красивые здесь закаты, – услышала она тёплый мужской голос в третий вечер пребывания на побережье. Екатерина Васильевна как обычно, лежала на тёплой всё ещё гальке, и, закрыв глаза, мечтала, долгими женскими мечтами.
– Да, – ответила она, – под них очень хорошо мечтается, – потом вздохнула и, открыв глаза, взглянула на гостя. Он стоял всего в двух шагах, глядел на море, приложив ладонь ко лбу, как козырёк. Ему на вид было лет тридцать, тридцать три, в кудрявых волосах игрался тёплый ветерок, а мускулы подрагивали, напрягаясь все поочерёдно. Такой красивый торс Екатерина не встречала в своей жизни больше никогда, ни до, ни после, лишь в эти восемь дней, которые они гуляли вместе по ночному Севастополю, когда они смотрели на военные корабли, когда он собирал ей алычу, она его кормила ягодами и бросала косточки в седое море. На третий день знакомства, Савелий Броневой ласкал её волнующуюся грудь, под сарафаном, купленным в местном универмаге, Екатерина не надела именно сегодня нижнее бельё, а грудь её была ещё крепка, не рыхлы бёдра и красивый, звучный голос, раскрывшийся в солёном воздухе прибоя, угнетённый до того, суровой ленинградской влажностью, фашистским дождиком и мерзким ветром. Савелий удержать себя не мог, да он и не пытался, он искренне хотел её, хоть был и младше на семь лет, а в тридцать лет для многих это очень много значит. Он чувствовал её тепло, её зов плоти, потерявшийся, сорвавший голос, и не докричавшийся до мужа Глеба. Под заходящим солнцем, под шум высоких волн, под нежные нашёптыванья ветра, Савелий гладил её груди, не спеша сорвать с желанной сарафан, затем он медленно, проник в неё и от полузабытого наслаждения, она раскрылась лилии цветком из бледного, полуувядшего бутона.
Они гуляли и предавались плотской радости ещё пять дней, а после, долго глядя ей в глаза, нашёптывая нежные слова, стирая со щеки предательские слёзы, она провожала Савелия, он уезжал на поезде в Москву, с которой, после, отправлялся в свой родной Новосибирск. Поезд уже тронулся, когда он, наконец, смог оторваться от Екатерины глаз и, подхватив тяжёлый чемодан, он побежал за убегающим составом, а она закрыла руками лицо и дала волю слезам, хлынувшим солёным потоком из глаз. Она уходила с вокзала не оглядываясь, она хотела скорее покинуть эту фабрику расставаний. Дальнейший отдых показался ей мукой. Она вернулась в Ленинград на три дня раньше и, застав своего мужа пьяным, села на чемодан и заплакала.
Она писала ему долго, каждую неделю, в течение полутора лет, пока ей не пришёл кошмарный, неожиданный ответ. В конверте, с красно-синими полосками авиапочты, было всего лишь несколько слов: «Савелий умер полтора года назад, возвращаясь из Севастополя, он опаздывал на поезд, и при попытке его догнать, упал на рельсы».
Екатерина Васильевна вышла из парка, она свернула на асфальтовую дорогу и подошла к светофору, до того, как включится зелёный, осталось двадцать две секунды. Двадцать две секунды, подумать только, разомкни они губы чуть позже, хотя бы на эти двадцать две секунды.… Тогда быть может, Валерий Клёст остался бы с ней навсегда, тогда, быть может, он бы не ушёл на небеса, в терминале Пулково, тогда, наверняка она была бы счастлива, тогда она уже не мечтала о детях, куда там, в сорок пять, хоть и ягодка опять! Жара, конец июля, ночное небо Ленинграда, какие-то звёзды на сумраке космоса, и холод под сердцем, уколы в миокард. А Утром, когда восставшее светило, смиренно пряталось за облака, раздался телефонный звонок, резкий, как бросок кобры. Екатерина испугалась, нервно глянула на свадебное фото, в конце апреля сделанное, тогда как раз Валерий первым приземлился в Пулково, а не в Шоссейной, на следующий день они бракосочетались. И вот, предательский аппарат, он никогда не нёс ничего хорошего! Она подошла к телефону, долго смотрела на него, как на неведомую доселе диковину, потом взяла всё же трубку и услышала голос, который поломал её последнюю надежду, последнюю любовь. С тех пор она больше никогда не летала самолётами и не ходила в аэропорт, она старалась избегать поездов и вокзалов, она больше не смотрела на мужчин, она больше не смотрела в небо.