– Надевай загубник, поверни краник. Вот так, – проинструктировал Гриша и повернул вентиль воздушной смеси. – Сделай вдох.
Платон все послушно выполнил и сделал вдох, а когда он сделал второй, то кисельная вода уже накрыла всех с головой. Платону она показалась несколько мутной. Он наблюдал, как Петрович вытащил из-под сиденья длинный предмет. Это была палка с овальным наконечником, внутри которого виднелась матерчатая сетка. «Совок, что ли? Зачем ему совок?» Петрович проплыл мимо, ловко дрыгая ногами так, что кисель зашелся пузырями. Остальные тоже повытаскивали совки. Гриша протянул Платону свой, а сам полез под скамейку доставать новый. Совок был на вид алюминиевый, метр с половиной, не более, в длину, с резиновой рукояткой и пузатым набалдашником на конце. Гриша легонько стукнул Платона в правое плечо и поманил плыть за ним наверх через входной люк.
Когда пузыри рассеялись, перед ними предстала чудесная картина. Тысячи причудливых подводных деревьев, высоких, как секвойи, раскачивались из стороны в сторону, как надувные пляшущие аэромены, которых часто ставят для привлечения нового посетителя рядом с магазинами, закусочными или автозаправками. Святящиеся шары (наверное, плоды деревьев), похожие на огненные сферы, прятались в ветвях стройных великанов, отчего растения казались нарядными новогодними елками. Батискаф покоился на дне, усыпанном переливающимися камнями, а само дно искрилось и напоминало магические сахарные горы. Свет шел как бы от всех объектов сразу и был живым, потому что мерцание его напоминало чье-то спокойное дыхание. Удивительно, как эта торжественная картина контрастировала с той, которую Платон видел только что на поверхности океана, где грубость механических приспособлений никак не вязалась с нерукотворным покоем подводного мира.
Платон замер, с восхищением любуясь видами. Он забыл про страхи и вспомнил о них только тогда, когда Гриша потянул его за собой. Платон забарахтался и нервными рывками поплыл за своим приятелем. Остальные скрывались за обильными пузырями, шлейфом идущими за другой группой аквалангистов. Платон старался рассмотреть, куда они все плывут, но ветки со светящимися шарами, гроздьями висящими у них на пути, скрывали перспективу, чем тревожили Платона.
Заботливый Гриша постоянно оборачивался, чтобы убедиться, не отстал ли Платон, а убедившись, что тот придерживается правильного курса, продолжал плыть дальше. Минут через десять сахарная гряда сменилась обычным песчаным дном. Деревья стали попадаться все реже. Света поубавилось, и благостный уют встретился с неприветливым холодом. Платон посмотрел вниз.
На дне лежали камни и обломки каких-то аппаратов, очень похожих на батискаф, в котором он только что находился. Песок был темным, серым, словно вулканической породы, кое-где виднелись ямы, в них мерещилось нечто колючее и, возможно, живое, точно морской еж. Платон от страха зашевелил сильнее ластами и приблизился к своему покровителю. Гриша посмотрел на Платона и, по всей видимости, чтобы приободрить, показал ему большой палец левой руки, так как в правой он держал предмет, похожий на совок.
Товарищи плыли метрах в десяти над дном, двигаясь за плотным косяком аквалангистов, белесые тела которых, обвитые пузырями, походили на призраков доисторических рыб. Прошло, наверное, еще минут десять, прежде чем аквалангисты наконец-таки подплыли к нужному им месту. Платон испытующе вглядывался вперед, но его зрение никак не могло распознать, что там было за скалистым выступом, который они только что миновали.
Приблизившись, Платон увидел пирамидальной формы скалу размером с десятиэтажный дом. В скале, в самой ее середине, было треугольное отверстие, куда и заплыла группа. Оказавшись внутри, Платон заключил, что проход, скорее всего, не был естественным. Об этом свидетельствовали ровные края стен угольно-черной породы. Еще наблюдательный Платон отметил, что лаз этот кренился, закручиваясь вниз. То есть они плыли не горизонтально, а скорее начинали вертикальное погружение. Это было неприятно, но Платона успокаивало присутствие Гриши и его заботливое к нему отношение. Он всегда был добрым малым. Слегка инфантильным, слегка грустным, безмерно доверчивым и совсем неконфликтным.
«Какой же он все-таки хороший человек», – думал Платон, стараясь не отставать от участников этой затянувшейся экспедиции. Платон часто бывал несправедлив к Грише и без меры высокомерен. Гриша для него всегда оставался тем, на кого он мог не только положиться, но, что хуже всего, накричать, сорваться, зная, что это всегда сойдет ему с рук. Гриша со всем соглашался и, как казалось Платону, испытывал в его отношении благоговейное восхищение. Платон любил поучать Григория, учительствовать, ругать его за тупость и изредка хвалить, понимая, что иногда нужно бросать кость изголодавшемуся псу, чтобы тот не убежал. Платон покраснел. Он испытал в этом марсианском подземелье внезапный прилив стыда за то, что так думал и поступал, за то, что позволял себе непозволительное. Его гордыня, как едкая кислота, разъедала все вокруг, оставляя его одиноким и неприкаянным. И только Гриша имел чуть ли не сверхъестественный иммунитет, чтобы самовлюбленный эгоист не остался совсем один – так сказать, без присмотра.
Лаз внезапно просветлел и окрасился в нежно-голубой цвет, вода стала гораздо теплее, и Платон радостно задвигал ластами в стремлении поскорее попасть в то самое место, откуда исходил этот чудесный, магнетический, манящий к себе свет. Один за другим вся команда выплыла из треугольной выбоины в пирамидальной скале и попала в светлый грот с пористыми стенами и выпуклыми светящимися полупрозрачными наростами, похожими на пятнистые черепашьи панцири. Над группой, метрах в двадцати, зияла поверхность, откуда и падал столбом этот славный небесный свет.
Все стали подниматься к обливающейся лазурью поверхности. Платон в этом занятии был настолько усерден, что обогнал сопровождающего его Гришу и чуть-чуть не сравнялся с Шуриком, который изрядно отстал от остальных. Когда Платон вынырнул на поверхность, то первым делом сощурился от яркого солнечного, как ему показалось, света. Попривыкнув, он удивился, что вся группа уже успела вылезти на серебряный берег и снять с себя маски. Они стояли мокрые, блестящие, человек семь-восемь, и поочередно обменивались рукопожатиями.
Это была Алмазная пещера, как ее назвал Гриша, когда через мгновение тоже вынырнул рядом с берегом. Платон стянул маску и с восхищением осматривал пещеру, которая вся была из каких-то светящих минералов голубого цвета. Причем свет в них не был статичным, а двигался и перемещался от камня к камню, создавая тем самым иллюзию вращения вокруг оси, словно пещера крутилась, как какая-нибудь микроскопическая галактика. Свод пещеры тоже излучал свет, медленно плывущий по спирали. Вода была спокойной, она только слегка пенилась и серебрилась в разных местах, словно там играл ветер. Платон облизал губы и почувствовал сладковатый привкус, как будто воду перемешали с сахарным сиропом. Воздух тоже казался сладким, теплым, как вода, и свежим. Настолько свежим, что им было жалко дышать.
– Вы вылезать будете? – крикнул им Петрович, тряся над головой своим совком, как папуас тряс бы копьем при виде чужеземцев.
Несколько мужчин прервали беседу и повернулись к ним. Они молча изучали Платона. Их скукоженные лица, утянутые гидрокостюмами, показались Платону какими-то знакомыми, один из них, тот, что был повыше, нагнулся к Петровичу и пробубнил ему в ухо, да так громко, что Платону четко послышалось: «Ему боберять можно?» Петрович не ответил и лишь кивнул в сторону Гриши. Гриша как раз вылезал на скользкий берег, помогая себе своим совком. Совок гнулся, но не ломался.