Оглядываясь назад, Сережа сам на себя удивлялся: как он повзрослел за эти два года войны. А был-то – пацан совсем, школьник, хотя и с ворошиловским значком. Набрался и просто житейского опыта: научился быстро резать мороженый хлеб, защищать ноги от холода, подкладывая в сапоги рубленую солому, укрываться от дождя, солнца и мороза, пользоваться одной шинелью, как периной, одеялом и подушкой, спать на противогазе и винтовке, быстро маскироваться, отстирывать грязные портянки, зашивать порвавшееся обмундирование, внимательно стоять на посту, когда твои товарища отдыхают.
Сколько раз он удивлялся: как умеет русский человек мгновенно приспосабливаться к любым условиям. Бывало, в запасном полку, где-нибудь час постоят, даже в зимнем поле – и уже обжились, почти как дома. Сколько раз было, что выведут роту куда-нибудь в лес на ночь, взводный скомандует: « Первое отделение – расчищать площадку для костра, второе – дрова заготавливать, третье – лапник». Каждый знал свое дело четко, работали без суеты, но быстро, и через полчаса все уже сидят на расчищенной от снега площадке у огонька, сушат портянки, греют спины. А ведь до этого – посмотришь на мрачный заснеженный лес – жутко, и как здесь ночь прокоротать! Весной закапывались и в грязь, и бывал тот окоп, политый своим потом, родней домашней печки, когда просидишь в нем часа два и обживешься, и как жаль бывает из него уходить…
– Становись! Заправиться! Оружие и снаряжение – к осмотру! – понеслись над полем команды.
Все закряхтели, с усилием отрываясь от земли, жадно докуривали бычки.
– Барсов! Опять спит! Растолкать его быстро»! – приказал младший лейтенант Ворошилов, – Опять последние из-за него строимся.
Рядовой Барсов, здоровенный толстяк, на которого все удивлялись – с чего это он в такую пору раздобрел и никак не худеет, имел обыкновение укладываться похрапеть при первой возможности и при этом никогда не выбирал места – снег ли, пыльная обочина, а то и грязь. Зимой, рассказывали, и на убитом немце ночёвывал. Был он до того широк в талии, что зимой один ремень на телогрейку на нем не сходился, и немало было любопытных, что подходили и спрашивали: « Это на тебе два ремня, парень?» Он действительно, зацепив пряжками, носил на пузе два ремня. Командиры от него отступились, даже полковые: « Все равно в бой, а там, глядишь, и ухлопают этого чудака».
– Комбат идет! – пронеслось по рядам, и строй замер.
Барсов, однако, был уже в строю: подниматься и отряхиваться он наловчился так же быстро, как и засыпать в любом положении.
Капитан Тарусин, обходя строй батальона, остановился напротив третьего взвода.
– А это что? Командир взвода! – Тарусин, не находя слов от удивления, смотрел на маленького бойца-казаха, обутого в… валенки.
Боец начал что-то быстро лопотать по-своему. Стоявший рядом другой его землячок, такой же раскосый парнишка, с трудом подбирая слова, перевел:
– Валенка надел – ботинка хреновая…
Последнее слово перевода боец сказал, нимало не смущаясь, на эту же букву, но качественно точнее, и Тарусин совсем обомлел. Взвод сдержанно хохотал, а эти двое казахов смотрели на него детскими глазами и Тарусин не сразу понял, что это не хулиганская выходка, а просто низкая квалификация переводчика-самоучки.
– Товарищ капитан, – подошел командир взвода, – Он ноги натер в сапогах, пришлось валенки найти. Я ротному докладывал.
– Да, но ведь июль же месяц на дворе! А ну как в плен таким попадет! Чего потом немцы раструбят: « У русских сапог уже нет, в валенках летом воюют!» Впрочем, – махнул рукой Тарусин. – Пусть идет так. – «Может быть, парню скоро и не понадобятся сапоги», – и от этой нехорошей мысли стало тошно.
В батальоне у него едва ли не треть были призывники из Средней Азии. Работать с ними было потяжелее, чем с русскими или с украинцами, и не только из-за незнания языка, но Тарусин давно привык к этому и воспринимал странных азиатов как неизбежность на этой войне.
В конце зимы, когда к нему в батальон прислали много узбеков и казахов, сначала потери среди них были большие. Если, бывало, случайной пулей или миной убьет кого-нибудь, по траншее сбегаются к нему земляки и ну вокруг лопотать и крутиться, забыв о маскировке, немец туда еще пару мин. Пока не огляделись да не пообтерлись на передовой, немало пришлось ними Тарусину горюшка хлебнуть. Одного такого «воина» выкрала немецкая разведка, и ладно бы с передовой ячейки, а то ведь где взяли: получил на кухне котелок перловки, побрел, видно на радостях, не в свою роту, а куда-то в сторону, и угодил прямо на немецких разведчиков. Тарусину тогда за исчезновение боевой единицы дали трое суток ареста, хотя боец этот вернулся на следующий же день и с тем же котелком. Только вместо перловки в котелке была гречневая каша – дескать « у нас лучше кормят», и записка: «Нам не язык, и вам не воин». Действительно, что он мог знать, какие там военные тайны, в лучшем случае – сколько его земляков во взводе. Казахи после этого случая, чтобы утешить командира, приготовили бешбармак, из лошади, убитой шальным снарядом в этот день, как по заказу.
Когда Тарусин понял, что казахи и узбеки, в общем-то, добросовестные и выносливые ребята, то стал доверять им даже больше, чем иным русским.
Тарусин прошел вдоль строя батальона, вызвал к себе ротных, минут пять объяснял им дальнейшие их действия, а потом посмотрел на свои часы и отправил их к своим взводам.
Батальон развернулся в ротные колонны и пошел дальше, навстречу все громче слышимым выстрелам и разрывам.
– Теперь скоро, дядя Вася? – спросил Сережа.
– Раз в ротные колонны развернулись, то, смекай сам, не больше как с полверсты до исходного для атаки… – спокойно ответил дядя Вася. – Да ты и сам смотри по сторонам. Наши позиции проходим, стало быть – за кем-то в затылок нас вводят, развивать успех, как наш Ворошилов говорит.
Прошли одну линию старых окопов, вторую, аккуратно и не торопясь вырытые, даже покинутые людьми, они казались обжитыми. Дальше было открытое с редкими кустами поле, и совсем показалось близко сражение, когда перевалили бугор с нашими окопами – сколько охватывал глаз – какая-то уже не такая земля: вся истыканная воронками. Справа рядом стоял наш подбитый танк, возле которого на корточках сидели два танкиста, еще дальше – второй, и хорошо были видны серые бугорки на обгоревшей траве, словно снопы, разбросанные бурей. Оттуда, куда они шли, не стреляли, но по сторонам хорошо были слышны приглушенные зноем пулеметные очереди и редкие разрывы снарядов. Потом развернулись во взводные колоны, прошли еще метров двести, развернулись в цепь и по команде залегли.
В животе у Сережи стало холодно, словно ведро воды выпил, ноги сделались, как ватные, а руки, наоборот, так сцепили винтовку, что, казалось, не расцепить пальцы, чтобы передернуть затвор.
– А где же немцы, дядя Вася? Ничего я не вижу.
– Отсюда и не увидишь. Там они, на бугре, должно быть. Деревушку видишь за кусточками?
– А где же те, что впереди нас шли? Неужели…
– Кто-то лежит сзади, видел сам, а остальные, наверное, по сторонам отползли, нам дорогу дают. Покури, Сережа, скоро теперь…
– У меня махра кончилась, вчера последнюю извел, крошки остались. Да и не надо, дядя Вася.
Сережа курить толком не выучился, растягивать табак не умел, а вчера с утра
почти весь обменял на кусок сахару.
– Дядя Вась, а что же артподготовки нет?
– Так с утра же садили, не слыхал разве? Может, это и была артподготовка. Или, думаешь, для нашей роты тебе огневой вал сделают?
– А танки, что нас обгоняли, куда делись?
– Я же не на небе сижу, что мне все видно. Что ты все спрашиваешь понапрасну? Может, они в другое место пошли, куда поважнее.
– Вот бы «Катюши» сейчас сыграли… Ты видал их, дядя Вася?