– Всё, – констатировал врач, снимая с лица марлевую повязку, – Он ушёл, – сделал несколько шагов к двери, остановился, и с какой-то бессильной злостью продолжил:
– Почему? Ну почему? Ведь раны-то были пустяковые! Он никак не должен был умирать! Наверное контузия от фугаса что-то в нервной системе нарушила. Пока мы пытались его вытащить, он как будто сопротивлялся! Как будто сам решил умереть!
Нет боли. Нет смертельной усталости. Нет ничего, кроме полёта.
Внезапно раздался тихий, далёкий, еле слышный голос. Он прислушался. Словно издалека, голос звал его:
– Митенька, вставай сынок, просыпайся.
И запах. Неповторимый мамин запах, перемешанный со слабым запахом лака…
Главврач госпиталя зашёл в палату выздоравливающих, где и Митька ждал своей выписки. Все подтянулись, ожидая что скажет медицинское начальство. Врач подошёл к койке, на которой сидел Дмитрий:
– Ну что прапорщик, собирайся. Получай обмундирование, документы, и дуй домой в отпуск. Везунчик ты, однако. Больше пяти минут был за гранью. Я тебя и откачивать бросил, – помолчал несколько секунд, и сказал, – силён твой ангел-хранитель.
Митька улыбнулся, подумал:
– Сказать ему что ли, что меня просто мама позвала? – Но вслух сказал, – спасибо вам доктор.
Старший брат
Митька сидел на берегу речки с удочкой. Речушка весело скакала и журчала в камнях чуть выше, на перекате. А там где сидел Митька под ольхой, она успокаивалась в омутке, и медленно закручивалась под обрывчиком.
Сидел мальчишка с удочкой не ради рыбы. Ну какая рыба в этом месте? Выше по течению, уже в отрогах Уральских гор, и в этой речушке водилась хорошая рыба. Хариусы стояли стайками под перекатами, изредка выпрыгивая из воды серебряными ракетами в погоне за мухами и комарами. И ручьевая форель там водилась. Но на такую рыбу снасти хорошие нужны, леска тонкая и прочная, удилище длинное. Очень уж пуглива и осторожна рыба в горных речушках.
На этот омуток убегал Митька, когда шкодничать ему надоедало. Или когда в очередной раз от мамы по шее получал, за свои проделки. Вот тогда, хватал Митька удочку и убегал на речку. Сидел под ольхой и думал. О чём? А какие мысли у шестилетнего мальца могут быть? Детские. В этот раз он думал о том, что скоро брат с буровой приедет. Опять затискает младшего братишку, по магазинам поводит и накупит Митьке всяких разностей и вкусностей. Однако не ради шоколода-мармелада Митька брата ждал. В прошлый свой приезд, он Митьке топорик привёз. Замечательный топорик, в чехле и рукоятка резиной обтянута. Папа его наточил до бритвенной остроты, ну и Митька сразу топорик в деле проверил. Рассадил себе два пальца до самой кости. Мама сильно ругалась. Сначала Митьку, пока унимала хлещущую кровь и перевязывала рану. Потом папу с братом. А потом долго плакала за домом, утирая слёзы уголочком платка. Ну а что плакать-то? Рана затянулась через три дня уже, только шрамики остались поперёк пальцев. Правильно папа говорил, когда мама его ругала:
– Парень растёт чай, и не такие царапки ещё будут!
Ждал брата Митька, потому что он леску японскую обещал привезти. Тоненькая-тоненькая такая, и зелёного цвета. Вот на такую леску можно и хариуса поймать. Однажды соседские парни брали Митьку с собой на рыбалку. Так у одного на удочке такая леска была. Какого хариуса он поймал, – жуть! С метр длиной наверное! Ну… может и поменьше… раза в три. Но всё равно большого.
Ну а уж если быть честным до конца, то просто соскучился Митька по брату. Тот подолгу на работу уезжал, по целому месяцу где-то в Сибири работал, на нефтепромысле. Такое взрослое слово Митька от отца услышал, когда они с мамой про брата разговаривали. Тогда мама тоже плакала. Странные они, женщины. Танька соседская тоже, чуть что, сразу в рёв.
Опосля, Митька спросил у отца, почему мама плачет украдкой, когда о Митькином брате речь заходит. Отец долго мялся и кряхтел, но попытался Митьке объяснить. Очень по-взрослому он рассказывал, Митька и не понял почти ничего, но запомнил накрепко.
– Вишь ли, сынок. Васька он в ведь в 48м годе родился. После войны уже, но и тогда ещё голодуха была. А мамка ваша всю войну ишшо голодала. Их в семье пятеро дитёв было. Четыре девки, и дядька твой, – Матвей. Матюху сразу, в 41м году на фронт забрали, где он почти сразу и сгинул без вести. А ведь тогда как было-то, ежели из семьи кто воевал, али убит был на войне, то каку-никаку помощь Совецка власть тем семьям оказывала. А ежели кто без вести пропал из семьи, то никакой подмоги от государства не было. Да к тому ж, если в семье был кто из мужиков, нехай хоть старый али хворый, всё ж какой ни то прикорм в семье был. С рыбалки хотя б. Ружья в войну у всех отобрали, однако хотя б силки на зайца ставить можно было. А у мамки твоей, папка сильно хворый был, неходячий вовсе. Вот и перебивались они все военные годы Бог весть чем. К тому ж мамка твоя старшенькая в семье была, всё норовила младшеньким лишний кусочек уделить, хотя б и от лепёшки из лебеды.
Тут с огорода зашла в избу мама. Отец как-то съёжился, виновато посмотрел на неё.
– Мать, там на задах у оврага, забор завалился. Пойдём мы с Митянькой, поправим его. Заодно в овражке и щавеля нащиплем, а ты вечерком щей наваришь.
– Идите уж. Опять про фронт рассказываешь? Опять ночь спать не будешь?
– Не, это я пострелёнку про то, какая рыба водилась в заводском пруду до войны, балакаю. Про раков опять-таки.
Быстро поправив забор на задах, отец с Митькой спустились в овражек, где струился небольшой ручеёк, вдоль которого и рос щавель. Отец, отстегнув костыль, уселся на него в тени старой ивы. Вынул пачку папирос, закурил и продолжил рассказ:
– Ну вот, значитца. Сильно мамка твоя в войну голодала. Меня когда демобизизовали, тоже не сильно здоров был. Хромал сильно, стоять долго не мог. В ноге чуть не полкило железа сидело. Это уж опосля, в 52м мне её отчекрыжили, когда гангрена от тех осколков пошла.
Отец помолчал немного, затягиваясь папиросой, продолжил:
– В 47м году слюбились мы с мамкой твоей, женились как полагается, и поехали мы с ней по вербовке на Магнитку. Там мать Васятку и родила. Видать от того, что мамка твоя голодала много, родился Васятка мелкий да хворый. К тому ж и молоко у неё пропало сразу. Жили мы тогда в бараке на десяток семей. Закутки были одеялами и тряпками огорожены, мебелей никаких. Только пара матрацев на полу, да ложки-поварёшки. И голодно было. Помню, когда Ваське полгода уже было, мамка кашу пшённую сварила. На воде, без молока аль жиров каких ни то. Пихает ложку с кашей в рот Васятке, а тот плюётся, морду воротит и орёт благим матом. Помучилась она, помучилась, сунула ему титьку пустую, тот почмокал да и заснул. Заполночь уже, слышу ворошится кто-то. А это Васятка, переполз через мамку, подполз к чугунку с кашей, и давай её ладошкой наворачивать.
Отец долго молчал, глядя затуманенным взглядом куда-то вдаль. Глубоко вздохнул, опять заговорил:
– Так что стало быть, ты не удивляйся что мать по Ваське сильно убивается. Она вас всех любит, и тебя и сестёр твоих. Однако первенца ей жальче. Вы-то здоровенькие и крепенькие все на свет появились. И выкормила она вас всех исправно, и голодуха вас стороной обошла.
Мало что понял тогда Митька из рассказа отца. Но удивляться перестал, когда мама тайком смахивала слезу, глядя как её первенец ворочает мешки с картошкой, или носит брёвна. И соседскую Таньку перестал Митька обижать, ведь кто знает, как она жизнь повернётся…
Рысь
Митька летел. Кроме как полётом, нельзя было назвать ту бурю ощущений, которую он испытывал. Хотелось кричать и петь от наслаждения, хотелось поделиться счастьем со всем миром. Мягкая неразбитая просёлочная дорога, шедшая под некрутой но затяжной уклон, ложилась под колёса его велосипеда. Лучи солнца, пробивающиеся сквозь разлапистые сосны, растущие вдоль обочины, щекотали ему лицо заставляя жмуриться. Оглушающе пахло разнотравьем и сосновой смолой. Вскоре дорога плавно свернула вправо, уходя в густой лес, а через некоторое время вынырнула на берег Чёрного озера.