— Каролина и Родерик еще не знают. Утром мне позвонил инспектор Аллам; они с моим мужем служили в одном полку, и он хотел предупредить, что мистер Бейкер-Хайд готов выдвинуть обвинение. Инспектор сказал без обиняков: у нас почти никаких шансов выиграть дело, в котором замешан ребенок. Я переговорила с мистером Хептоном (семейный адвокат Айресов), он тоже так считает. Дескать, речь может зайти не только о штрафе, но и возмещении морального ущерба… Просто не верится, что все так обернулось. Помимо всего прочего, на тяжбу нет денег! Я хотела подготовить Каролину к худшему, но она не слушает. Не понимаю ее. Сейчас она переживает сильнее, чем из-за ранения брата.
Я тоже этого не понимал, однако сказал:
— Видимо, Плут ей очень дорог.
— Он всем нам дорог! Но в конце концов, он собака, причем старая. Нельзя допустить, чтобы нас потащили в суд. Если не о себе, то о Родерике я должна подумать. Сын еще очень нездоров. Ему это совсем не нужно.
Миссис Айрес коснулась моей руки и посмотрела мне в глаза:
— Вы так много сделали для нас, доктор, и очень неловко вновь обременять вас просьбой. Но я не хочу вмешивать в наши неприятности Билла Десмонда или Раймонда Росситера. Если дело дойдет… в смысле, с Плутом… вы не могли бы нам помочь?
— То есть убить его? — угрюмо осведомился я.
Она кивнула.
— Родерик не справится, о Каролине и речи быть не может…
— Нет-нет!
— Не знаю, к кому еще обратиться. Если б полковник был жив…
— Хорошо, — неохотно сказал я, потому что ничего другого не оставалось. Потом, уже тверже, добавил: — Разумеется, я вам помогу.
Я накрыл ладонью ее руку, лежавшую на моем рукаве. Миссис Айрес вздохнула и благодарно опустила голову; лицо ее устало обмякло, обретя старческие черты. Она убрала свою руку.
— Вы думаете, Каролина согласится? — спросил я.
— Да, ради семьи, — просто ответила миссис Айрес. — Больше ничего не остается.
На сей раз она оказалась права. Вечером по телефону миссис Айрес сообщила, что инспектор Аллам переговорил с Бейкер-Хайдами и те, основательно поломавшись, обещали не подавать в суд, если собаку немедленно ликвидируют. В голосе ее слышалось безмерное облегчение, и я порадовался, что все уладилось, однако провел беспокойную ночь, думая о своем обещании и завтрашнем деле. Около трех часов я только-только начал соскальзывать в сон, но меня потревожил дверной звонок. Человек из окрестного поселка просил помочь его жене, у которой были трудные роды. Я оделся, и мы поехали; у роженицы, беременной первым ребенком, плод шел неправильно, я провозился с ней до половины седьмого. Младенец появился со следами моих щипцов, но здоровый и крикливый. К семи часам мужу надо было на работу; оставив мать и дитя под приглядом повитухи, я подбросил его до фермы. Посвистывая, новоиспеченный отец отправился в поля, счастливый тем, что у него сын, тогда как жены братьев «плодят одних мокрощелок».
Я был рад за него и ощущал легкую эйфорию, какая всегда возникает после бессонной ночи, завершившейся благополучным разрешением. Но затем я вспомнил о деле, которое ждало меня в Хандредс-Холле, и возбуждение угасло. Домой возвращаться было бессмысленно; проселком, бежавшим через лесок, я проехал к знакомой опушке возле заросшего пруда. Летом это живописное местечко служило прибежищем влюбленных парочек. Я запоздало вспомнил, что в войну здесь же произошло самоубийство; темная вода и синеватые мокрые деревья навевали тоску. Я выключил мотор. Было зябко; я остался в машине и лишь опустил стекло, закурив сигарету. Раньше я видел здесь цапель и чомг, резвящихся в брачных играх, однако сейчас пруд был пуст. Какая-то птица на ветке свистнула, потом еще раз, но ответа не получила. Начал сеять дождик; невесть откуда взявшийся ветерок кидал в меня каплями.